— Садитесь! Садитесь!
Тетя Даша и я сели.
Широкий авторитетно сказал:
— Конечно, мы могли бы и сами предложить человека. Людей у нас хороших много. Коллектив сплоченный. Но мы решили посоветоваться. Решили услышать ваше мнение...
— Совсем для меня неожиданно, — плаксиво сказала тетя Даша. Возможно, она робела перед Широким. И робость эта проявлялась вот таким несколько странным образом.
— Вы столько лет работаете в цехе. Вы девушкам как мать родная. — Широкий улыбнулся, но пальцы его уже касались стола, обозначая нетерпение. — Правильно я говорю, Доронин?
— Кому мать родная, а кому и бабушка, — закряхтел Иван Сидорович. — Ты только, Дарья, на меня не обижайся. Сам я уже дед седой.
Тетя Даша не обиделась. Она кивнула Доронину, соглашаясь с ним, улыбнулась застенчиво:
— Крепильникову.
— Что Крепильникову? — не понял Широкий.
— Предлагаю Крепильникову, — сказала тетя Даша.
Широкий не мог ее вспомнить. Посмотрел на меня.
— Какая она из себя?
— Тихая, — сказала я и замолчала, не в силах подобрать других слов для характеристики Прасковьи Яковлевны.
— Это хорошо, что тихая. Это хорошо. Но почему именно ее?
Тетя Даша пожала плечами. Сказала:
— Справится.
Иван Сидорович вдруг пустился в пространные объяснения:
— Вот человек малоопытный. В нашем обувном деле. Он что полагает? Он полагает про должность бригадира, будто это совсем гладкое, как лысая голова, место. Оно не так. Оно — как завроде шестеренка. Одними зубьями к рабочим, другими к начальникам...
Сощурился, точно взглянул на яркий свет.
Широкий нетерпеливо сказал:
— Иван Сидорович, ты знаешь, время у меня ограничено. Вот председатель цехкома ждет. Мастер опять-таки. Выражай свои мысли короче.
Однако с каким-то старческим упрямством, будто и не слыша реплики начальства, Доронин громко, нудно продолжал:
— Человек малоопытный. Думает бригадир, это нитки получил, и все. Оно нет. Бригадир — это ключ к коллективу.
— Крепильникова — ключ? — спросил вновь заалевший Широкий.
Доронин выпрямился:
— Человек она с пониманием. С опытом. Дисциплинированная...
— Как зовут-то ее?
Однако Доронин не смог вспомнить имя и отчество женщины. Он, конечно, знал, но от волнения или из-за склероза не мог вспомнить. Я сказала:
— Прасковьей ее зовут. Прасковья Яковлевна...
Широкий недовольно согласился:
— Ладно. Проводите собрание. Ты, Доронин, сам предложи Крепильникову. У тебя рука легкая.
Однако «легкая рука» на этот раз сплоховал.. Девчата на потоке были с характером. Они любили шутку, не стеснялись крепкого слова, могли посудачить о ком-то, но чувство собственного достоинства было развито у них высоко. И когда Доронин, утомленный беседой с начальником цеха, прошел за покрытый зеленым сукном стол и, даже для приличия не спросив мнения бригады, без вдохновения, уныло и буднично предложил избрать в бригадиры Крепильникову, красный уголок взорвался шумом и выкриками, как стадион после забитого гола. Позднее никто не мог вспомнить, кто первый выкрикнул фамилию Закурдаевой. Но поток подхватил ее, точно эхо.
— Закурдаеву!
— Люську давай!
Люська стояла красная, выпучив от удивления глаза. Повторяла:
— Очумели, девки. Очумели...
— Закурдаеву!
— В бригадиры Закурдаеву!
Иван Сидорович настолько растерялся, что у него даже пропал голос. Он беззвучно открывал рот, словно рыба на берегу. И двигал кадыком.
Трескучий звонок напомнил: обеденный перерыв закончен, пора к конвейеру. Девчата уходили шумливые, довольные.
— Старый валенок отхватил фигу, — громко сказал кто-то, и все захохотали.
Но, похоже, «старый валенок» ничего не слышал. Он еще долго сидел, обхватив голову руками, за столом в пустом красном уголке.
Минут через двадцать меня оторвали от работы, позвали к Широкому. В кабинете был и Доронин. Вид у него... Какой там вид! Наверное, о таких и говорят: обмыть да в гроб класть можно.
Широкий смотрел хмуро:
— У меня к вам один вопрос, товарищ Миронова: как случилось, что самая недисциплинированная работница на потоке избрана в бригадиры?
— Во-первых, Закурдаеву открытым голосованием избрали члены профсоюза. Во-вторых, стихийного бедствия не произошло. Закурдаева высококвалифицированная работница.
Наверное, Широкому было противно смотреть на меня. Он демонстративно повернул голову к стене, с которой на него весело и нахально глядел нарисованный мною осел. Застучал пальцами по столу, сказал сквозь зубы:
— Позовите сюда Закурдаеву. И возвращайтесь тоже.
Я сбегала за Люськой.
— Начинается, — вздохнула она. — Ну и девки! Вот свинью подложили.
Лицо Широкого было непроницаемо, как гипсовая повязка. Люська улыбалась ему снисходительно и нагловато.
— Это правда, — спросил Широкий, — что вечерами вы ходите на вокзалы в поисках случайных знакомств?
Я едва устояла на ногах. Сразу захотелось воды, чтобы унять тошноту, подступающую к горлу.
— Чушь! — Люська продолжала улыбаться, но теперь уже не нагловато, а с открытым, как вызов, чувством превосходства. — Зачем вокзалы? Я не могу пройти от фабрики до трамвайной остановки, чтобы ко мне не пристал какой-нибудь нахал.
— Мы к вам приставать не будем.
— О вашей высокой нравственности, Георгий Зосимович, ходят легенды. А вот Иван Сидорович, рассказывают, в молодые годы любил за женское тело подержаться.
— Сопливка! — подскочил Доронин. И затрясся, жалкий, нервный.
— Сгорите вы на работе, Иван Сидорович. Сгорите, — нравоучительно говорила Люська. — И пепла не останется.
— Можно мне? — я, кажется, подняла руку, точно на уроке в школе.
Было похоже, что Широкий кивнул с облегчением: возможно, его тоже беспокоила стремительно накалявшаяся обстановка.
— Я хочу сказать вот что... — начала я не очень уверенно, запинаясь. — Может, я один человек в цехе, который знает Люсю. Но не по сплетням, а по жизни. Мы с ней очень дружили до моего замужества. И сейчас у нас доверительные отношения. Это же не ее вина, что Люся красива. Ну, вы сами же мужчины, любите красивых женщин.
Широкий едва заметно улыбнулся. Только глазами. И разглядывал нас — меня и Закурдаеву, — словно сравнивая.
