И он очень обиделся... Если бы я могла начать все заново — это бы я не повторила...
Впрочем все-таки трудно жить с человеком, который легко обижается, которому все нужно объяснять, который может сделать тебе больно, сам того не замечая...
Увы! Это только нытье. Нытье одинокой женщины.
А за окном умытое утро. И небо. И луч солнца, как желтый карандаш. Напротив дома стоит бело- голубая машина с красной надписью: «Молоко». И тротуары цвета молока, и асфальт на дороге тоже...
Я стою у окна. Простоволосая, в ночной рубашке. И мне не хочется даже шевельнуть рукой, чтобы нажать кнопку транзистора. А нажать нужно: будут сообщать прогноз погоды. Плюс на улице? Минус? Скорее всего, минус, раз иней цепко держится за землю.
Может, сесть в кресло и поспать немного сидя, положив ноги на журнальный столик.
Скука...
Кажется, телефонный звонок. Не дверной, а телефонный. Бегу в прихожую. Хорошо, кто-то вспомнил обо мне.
В трубке слышу голос Луцкого:
— Доброе утро, Наталья Алексеевна. Разбудил вас?
— Нет. Я давно на ногах.
— Что так?
— Занимаюсь уборкой, стиркой, глажкой.
— А за окном такое солнце!
— Некогда мне смотреть в окно, Борис Борисович. Некогда.
— Все-таки посмотрите.
— Хорошо. Посмотрю. А что дальше?
Моя прямолинейность, похоже, смутила его. Возникла пауза. Он растерялся или задумался.
— В такую погоду волшебно плыть по реке, — голос вкрадчивый, нестеснительный.
— Ха-ха... Я не Аленушка из сказки.
— Я тоже не Иван-царевич...
— Жаль.
— Все-таки жаль?
— Я уже сказала...
— Наталья Алексеевна.
— Слушаю, Борис Борисович.
— Поплывем на теплоходе до Калинина?
— Холодно.
— Это смешно.
— Почему же? На асфальте лежит иней.
— Я захвачу для вас дубленку. У нас будет люксовская каюта. И ресторан открыт с девяти до двадцати трех.
— Вы Змей-Горыныч...
— Так только кажется.
— И когда мы вернемся?
— В воскресенье вечером. В девять или десять часов.
...Я вспомнила тот вечер в Туапсе, когда Буров пригласил меня в гостиницу. Все получилось очень естественно. И просто. Мы вышли из ресторана в раннюю, еще не загустевшую темноту, высвеченную не фонарями, а взъерошенным, неспокойным небом. Ветер торопливо гнал тучи, двигал деревья. Капли падали с листьев, а может, не только с листьев, но и с неба. Однако разобраться в этом было выше моих сил. Да и не было особой нужды разбираться, потому что капли оставались каплями, откуда бы они ни падали.
Вздохнув, я поежилась и сказала:
— Мы поспешили выйти. А теперь мне не остается ничего другого, как возвратиться в сарай.
— Пойдем в гостиницу, — предложил Буров.
— Она лучше сарая?
— Во всяком случае, там тепло и сухо.
Он взял меня под руку. Сказал:
— В этом городе высокая влажность.
— Потому что дожди.
— Верно. Дожди всему виной...
Мы шли по длинному тротуару, на котором мокли желтые квадраты окон, обреченно темнели лотки, покинутые продавцами, как корабли матросами. Обгонявшие нас машины раскрашивали ночь стоп- сигналами. И люди в блестящих от влаги плащах были раскрашены в причудливые оттенки. И было ощущение, что я попала в новый, совершенно незнакомый мне мир.
Гостиница устроилась за деревьями возле вокзала. Когда приходил поезд и дикторша объявляла об этом по радио, в номере все было слышно.
Тогда прибыл скорый «Москва — Цхалтубо».
Я спросила:
— Что такое Цхалтубо?
— Маленькое курортное местечко в Грузии.
— Оно знаменито вином?
— Нет, лечебными ваннами. Когда мы состаримся, поедем туда за молодостью.
— Ты думаешь, мы когда-нибудь состаримся?
— Nil admirari, — произнес Буров. И пояснил: — Ничему не следует удивляться...
— Рискнем, — сказала я в трубку. — Никогда не была в Калинине. Давным-давно этот город, кажется, назывался Тверью.
— Не имею понятия, — сказал Луцкий. — Но город с названием Тверь существовал... Была даже такая песня: «По Тверской-Ямской...»
— Слышала...
Луцкий закашлялся сухо, резко и, наверное, прикрыл трубку ладонью. Потом сказал: — Я заеду за вами на машине. Скажем, в одиннадцать часов...
— Нет. Давайте где-нибудь встретимся. Так мне удобнее...
— Тогда, может, на Речном вокзале? Я жду вас в двенадцать часов возле касс.
— Хорошо.
— До встречи, Наталья Алексеевна.
Наспех одевшись, пошла в парикмахерскую. Улица пахла вялым листом и первым морозцем. На мусорных ящиках сидели голуби. С севера, со стороны окружной дороги, двигалась туча, низкая, очень темная. Жадно слизывала солнце, ступая по плоским крышам, как по кочкам.
Сразу стало неуютно, зябко. На душе появилось беспокойство, похожее на страх. Захотелось в постель или в теплую ванну. И, конечно, никуда не ехать, никуда...
— Вы крайняя?
— Не совсем. За мной занимала женщина с ребенком.
— С ребенком не делают укладку.
— Это не моя забота и не ваша.
— Ошибаетесь. Забота моя, поскольку женщина с ребенком стоит впереди.
— Она не может стоять позади вас, потому что занимала очередь за мной.
— Нужно дождаться крайнего. Таков обычай.
— Первый раз слышу.
— Зря.
Настроение испорчено вконец. А туча уже нависла над Медведковом. И стегается дождем, словно розгами...
Кажется, я напрасно сказала: «Рискнем». Мне не хочется рисковать. Ух как не хочется! Но разве можно пролежать все выходные в постели? Жизнь-то идет. Я не становлюсь моложе со дня на день.
