Яд

самообладаніе. Еслибы ты знала, какая это мука — любить! Мука и счастье! Но, клянусь теб?, я не знала до сихъ поръ, что я д?лаю зло. Я думала, что жизнью моей овлад?ло несчастье, что не я гублю себя и семью, что не мн? передъ сов?стью отв?чать за все, что произойдеть отъ моей погибели. Я гибла съ упоеніемъ. Я пила ядъ и каждая капля его разливалась по мн? блаженнымъ страданіемъ.

Ольга тихо опустила голову и задумалась.

— Ты… ядъ? — еле выговаривая слова отъ ужаса, переспросила Маня. Ольга улыбнулась.

— Не бойся, не въ прямомъ смысл?: я не думала отравляться. Я сказала, что я пила ядъ въ вид? сравненія. И этотъ ядъ разлитъ всюду! Маня, скажи, разв? я виновата, что душа у меня такая тревожная, что въ жизни я хочу жизни и всего, что она можетъ мн? дать, и сладкаго и горькаго, все равно! И разв? прежде, до моего паденія, я была хуже другихъ? Разв? я думала сложить всю душу, вс? силы на одну нел?пую, позорную страсть? Боже мой! разв? и у меня не было этой благословенной жажды труда, истины и в?чной любви. Съ моей-то выносливостью и живучестью чувства, да возьмись я за настоящее живое д?ло!.. Н?тъ, какое же для меня могло быть д?ло? Мужъ, какъ и вс? мужья, давалъ мн? полную возможность распоряжаться своимъ временемъ по своему усмотр?нію, но оказалось, что я часто не могла найти свободной минуты: я ?здила по знакомымъ, принимала у себя, придумывала и прим?ряла новые туалеты. Чаще всего и больше всего я слушала музыку и сама занималась ей. Ахъ, эти звуки! сколько въ нихъ злой и неотразимой силы. Когда сидишь праздная и скучающая, съ пустотой въ душ? и въ мысляхи, и вдругъ хлынетъ этотъ звуковой потокъ… Оглянешься и не узнаешь себя и другихъ… Звуки говорятъ о какой-то опьяняющей н?г?; горе ли, счастье ли, все полно поэзіи… Слушаешь и сердце щемитъ отъ тоски по этому счастью и этимъ страданіямъ. А въ д?йствительности: мелочи, будни, бол?зни… Счастье и страданіе! Если преступно искать ихъ въ жизни, зач?мъ будить тоску по нимъ? будить мечту, которой никогда не суждено осуществиться и которая всегда, всегда переходитъ въ стыдъ и боль. Маня! разв? вся эта праздность, поэзія и искусственный нервный подъемъ, разв? это не ядъ? И вс? кругомъ пьютъ и толкаютъ тебя: «пей, пей!» А потомъ — или отуп?ніе до полной безжизненности, или паденіе и позоръ.

— Но все это еще можетъ пройти, — горячо заговорила Маня, — еще ничего не погибло. Ты сама призналась…

— Что можетъ пройти? — грустно спросила Ольга. — Любовь? Можетъ быть. А если не пройдетъ другое? Ты посмотри, — тихо сказала она и жестомъ, полнымъ тоски, протянула руку къ саду, — ты послушай… Или твоей голубиной душ? ничего не говорятъ ни воздухъ, ни небо? Ты въ дружб? съ ними, а мн?… мн? кажется, что я недостойна дышать такимъ чистымъ воздухомъ, кажется, что среди тиши и святости природы моя душа, все мое я, одно позорное пятно. Чувствовать себя въ разлад? со вс?мъ, что чисто и свято — это наказаніе выше всего.

Маня слушала Ольгу, гляд?ла на нее и плакала.

— Б?дная моя! б?дная! — говорила она, зарываясь головой въ ея кол?ни. — Неужели, Оленька… неужели онъ тебя не любилъ?

Ольга вздрогнула и глаза ея блеснули изъ-подъ р?сницъ.

— Неужели не любилъ? тебя? — л?ниво повторила Маня. — А ты писала ему? Хуже всего, опасн?й всего — письма. Ну, я все-таки рада, что ты осталась честной женой. Ты такъ напугала меня!

Маня нашла удобное положеніе въ кол?няхъ подруги и замолчала.

— Ты спать хочешь? — холодно, почти злобно спросила Ольга. Маня сладко з?внула.

— А ты? — отв?тила она вопросомъ.

— Праведница! — горько усм?хнулась про себя Ольга Владиміровна. И вдругъ ей стало ясно, что прі?зжать сюда ей было не зач?мъ, что все зд?сь: и б?локурая голова подруги на ея кол?няхъ, и воздухъ, и озябшій садъ, и застывшее небо, все было для нея далеко и чуждо. Чуждо ей было и то настроеніе, которому невольно поддалась она, и стыдъ, и раскаяніе… Все было ей чуждо и враждебно.

— Я озябла! — сказала она и стала приподниматься, Сонное, заплаканное лицо Мани ласково улыбнулось ей; въ окно потянуло сыростью и св?жестью ночи.

— Имъ я дала право судить меня! — съ злобной запальчивостью сказала себ? Ольга, см?шивая въ одномъ чувств? враждебности улыбку подруги съ безмятежнымъ спокойствіемъ ранней весенней ночи. Она быстро захлопнула окно, и тогда, какъ бы вступая вновь въ свои права, зажглось въ ней знакомое жуткое, жгучее чувство. Кровь прилила къ голов?.

— Голуби! — хот?лось ей крикнуть всему окружающему, — а такъ любить, какъ я, вы ум?ете?

Позже она лежала въ своей постели и гляд?ла передъ собой широко открытыми глазами. Ночь, съ ея св?жестью и ароматомъ, осталась за окномъ; въ комнат? было т?сно и душно, и только въ щели ставней проникалъ бл?дный, холодный св?тъ.

Ольга вдругъ приподнялась, с?ла и закрыла лицо руками.

— Ну, что же… судите меня! — мысленно говорила она кому-то. Судите… Я виновата, я несчастна и никуда, никуда не уйти мн? отъ этого безумія! Боже мой! Дай мн? искупить мою вину! дай мн? умереть! Только не отнимай у меня, не отнимай моей… любви. Я не хочу!

И она уже не думала о томъ, что подсказали ей ночь, воздухъ, тополи… То, что въ порыв? стыда и раскаянія она назвала позоромъ и гибелью — вновь казалось только счастьемъ. Ядъ д?йствовалъ.