Голос Спивак звучал неприятно однотонно и упрямо.
– В сущности же, в основе романтизма скрыто стремление отойти в сторону от действительности, от злобы дня. Несколько грубовато, но очень откровенно сознался в этом романтик Карамзин:
«Как врет», – подумал Самгин, хотя понимал, что она только упрощает.
– И вот, желая заполнить красными вымыслами уже не минуту, а всю жизнь, одни бегут прочь от действительности, а другие...
Самгин встал, подошел к окну и сказал в сумрак знакомой комнаты:
– Обрушились артиллерийские казармы, несколько человек убито, много раненых...
Комната наполнилась шумом отодвигаемых стульев, в углу вспыхнул огонек спички, осветив кисть руки с длинными пальцами, испуганной курицей заклохтала какая-то барышня, – Самгину было приятно смятение, вызванное его словами. Когда он не спеша, готовясь рассказать страшное, обошел сад и двор, – из флигеля шумно выбегали ученики Спивак; она, стоя у стола, звенела абажуром, зажигая лампу, за столом сидел старик Радеев, барабаня пальцами, покачивая головой.
– Как театрально крикнули вы, – сказала Спивак, без улыбки, но и без упрека.
– Да-с, обвинительно, – подтвердил Радеев. – Разбежалась молодежь-то.
Он стал расспрашивать о катастрофе, а Спивак, в темном платье, очень прямая и высокая, подняла руки, оправляя прическу, и сказала:
– Кутузов арестован.
– Да-с, на пароходе, – снова подтвердил Радеев и вздохнул. Затем он встал, взял руку Спивак, сжал одной своей рукою и, поглаживая другой, утешительно проговорил: – Так, значит, будем хлопотать о поруках, так? Ну, будьте здоровы!
Спивак пошла провожать его и вернулась раньше, чем Самгин успел сообразить, как должен отнестись он к аресту Кутузова. Рядом с нею, так же картинно, как на террасе ресторана, шагал Корвин, похожий на разбогатевшего парикмахера.
– Вы знакомы? – равнодушно спросила Спивак, а гость ее высоким тенором слащаво назвал себя:
– Андрей Владимирович Корвин.
Но тотчас же над переносьем его явилась глубокая складка, сдвинула густые брови в одну линию, и на секунду его круглые глаза ночной птицы как будто слились в один глаз, формою как восьмерка. Это было до того странно, что Самгин едва удержался, чтоб не отшатнуться.
– Я на минуту загляну к сыну, – сказала Спивак, уходя. Корвин вынул из кармана жилета золотые часы.
– У нас до спевки еще сорок минут.
Дождался, когда хозяйка притворила за собою дверь, и торопливо, шипящим шопотом, заговорил, вытянув шею:
– Вы были свидетелем безобразия, но – вы не думайте! Я этого не оставлю. Хотя он сумасшедший, – это не оправдание, нет! Елизавета Львовна, почтенная дама, конечно, не должна знать – верно-с? А ему вы скажите, что он получит свое!
– Я не беру таких поручений, – довольно громко сказал Самгин.
– Ш-ш! – зашипел Корвин, подняв руку. – А – почему не берете? Почему?
Глаза его разошлись, каждый встал на свое место. Пошевелив усами, Корвин вынул из кармана визитки алый платочек, вытер губы и, крякнув, угрожающе шепнул:
– Вызову свидетелем и вас и фельетонщика. Вошла Спивак, утомленно села на кушетку. Корвин тотчас же развязно подвинул к ней стул, сел, подтянул брюки, обнаружив клетчатые носки; колени у него были толстые и круглые, точно двухпудовые гири. Наглый шопот и развязность регента возмутили Самгина, у него вспыхнуло желание сейчас же рассказать Елизавете Львовне, но она взглянула обидно сравнивающим взглядом на него, на Корвина и, перелистывая ноты, осведомилась:
– Вы знаете о несчастии?
Спросила так, что Самгин подумал:
«Это она – о Кутузове? Неужели этот бык тоже революционер?»
Но Корвин не знал о несчастии, и Спивак предложила Климу:
– Расскажите.
Самгин сделал это кратко и сухо; регент выслушал его, не проявив особенного интереса, и строго заметил:
– Торопимся, оттого и разваливается все. И народ у нас распущен.
Металлическим тенорком и в манере человека, привыкшего говорить много, Корвин стал доказывать необходимость организации народных хоров, оркестров, певческих обществ.
– И спорт надобно поощрять, особенно – бокс, народ у нас любит драться...
Голос у него сорвался, регент кашлянул, вызывающе взглянул на Клима и продолжал:
– Дерется – идиотски, как зверь, а в драке тоже должна быть дисциплина, законность.
Самгин усмехнулся, но промолчал, ожидая, что скажет Спивак; она, делая карандашом отметки в нотах, сказала, не подняв головы и удивительно неуместно:
– Андрей Владимирович в Корее был.
Регент снова вытер губы алым платочком, соединил глаза в восьмерку и, глядя на Самгина, продолжал, еще более строго, поучительно:
– Вот, например, англичане: студенты у них не бунтуют, и вообще они – живут без фантазии, не бредят, потому что у них – спорт. Мы на Западе плохое – хватаем, а хорошего – не видим. Для народа нужно чаще устраивать религиозные процессии, крестные хода. Папизм – чем крепок? Именно – этими зрелищами, театральностью. Народ постигает религию глазом, через материальное. Поклонение богу в духе проповедуется тысячу девятьсот лет, но мы видим, что пользы в этом мало, только секты расплодились.
– Вы расскажите о корейцах, – предложила Спивак, взглянув на часы.
– Что ж корейцы? Несчастный народ, погибающий от соприкосновения с развращенными Европой японцами, – уже грубовато сказал Корвин и, раскурив папиросу, пустил струю дыма в колени Спивак.
– Народ тихий, наивный, мягкий, как воск, – перечислил он достоинства корейцев, помял мундштук папиросы толстыми и, должно быть, жесткими губами, затем убежденно, вызывающе сказал: – И вовсе не нуждается в европейской культуре.
Он, видимо, вспомнил что-то раздражающее, оскорбительное: глаза его налились кровью; царапая ногтями колено. он стал ругать японцев и, между прочим, сказал смешные слова:
– Вот и у нас все эти трамваи заставляют православную, простецкую телегу сомневаться в ее правде...
– Пора, – сказала Спивак, вставая; ее слово прозвучало для Самгина двусмысленно, но по лицу ее он увидел, что она, кажется, не слушала регента.
– Идемте с нами, – предложила она Климу. Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На улице было неприятно; со дворов, из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под ноги. В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
– По природе своей женщина обязана верить, – говорил Корвин тоном привычного
