На три Европы хватит! И, ты погляди, – кто радуется?
Он перечислил несколько фамилий крупных промышленников, назвал трех князей, десяток именитых адвокатов, профессоров и заключил, не смеясь, а просто сказав:
– Хи-хи.
– Вот взял противную привычку хи-хи эти говорить, – пожаловалась Алина бархатным голосом.
– Не буду, Лина, не сердись! Нет, Самгин, ты почувствуй: ведь это владыки наши будут, а? Скомандуют: по местам! И все пойдет, как по маслу. Маслице, хи... Ах, милый, давно я тебя не видал! Седеешь? Теперь мы с тобой по одной тропе пойдем.
– По какой? – спросил Самгин.
Лютов попробовал сдвинуть глаза к переносью, но это, как всегда, не удалось ему. Тогда, проглотив рюмку желтой водки, он, не закусывая, облизал губы острым языком и снова рассыпался словами.
– Многие тут Симеонами богоприимцами чувствуют себя: «Ныне отпущаеши, владыко», от великих дел к маленьким, своим...
«Умная бестия», – подозрительно косясь на него, подумал Самгин и принялся за какую-то еду, шипевшую на сковородке.
– Сначала прими вот это, – строго сказала Алина, подвинув ему рюмку жидкости дегтярного цвета.
– Джин с пиконом, – объяснил Лютов. – Ну, – чокнемся! Возрадуйся и возвеселись. Ух!.. Она, брат, эти штуки знает, как поп молитвы.
Самгин ожег себе рот и взглянул на Алину неодобрительно, но она уже смешивала другие водки. Лютов все исхищрялся в остроумии, мешая Климу и есть и слушать. Но и трудно было понять, о чем кричат люди, пьяненькие от вина и радости; из хаотической схватки голосов, смеха, звона посуды, стука вилок и ножей выделялись только междометия, обрывки фраз и упрямая попытка тенора продекламировать Беранже.
– «Слав-ва святому труду», – уже второй раз высоко взбрасывал он три слова.
Самгин ел что-то удивительно вкусное и чувствовал себя взрослым на празднике детей. Алина, вынув из сумочки синее письмо, углубленно читала его, подняв брови. Лютов осыпал словами румяного толстяка за соседним столом, толстяк заливисто смеялся, и шея его наливалась багровой кровью. Самгин, оглядываясь, видел бородатые и бритые, пухлые и костлявые лица мужчин, возбужденных счастьем жить, видел разрумяненные мордочки женщин, украшенных драгоценными камнями, точно иконы, все это было окутано голубоватым туманом, и в нем летали, подобно ангелам, белые лакеи, кланялись их аккуратно причесанные и лысые головы, светились почтительными улыбками потные физиономии.
– Она теперь поэтов кормит, – рассказывал Лютов, щупая бутылки и встречая на каждой пальцы Алины, которая мешала ему пить, советуя:
– Не торопись.
– Один – удивительный! Здоровеннейший парень, как ломовой извозчик. Стихи он делает, чорт его знает какие, – но – ест! Пьет!
– Господа!
– Какой надоедный визгун! – сказала Алина, рассматривая в зеркальце свой левый глаз. – И – врет! Не – честно, а вместе живут.
Она заботливо подливала Самгину водки, смешивая их, эта смесь, мягко обжигая рот, уже приятно кружила голову.
– кричал тенор, преодолевая шум.
– Дурачок, – вздохнула Алина, размешивая палочкой зубочистки водку в рюмке. – А вот Володька, чем пьянее, тем умнее. Безжалостно умен, хамик!
– Химик? – спросил Лютов, усмехаясь.
– Нет, – хамик. От ума и пропадет. Нахмурясь и обведя зал прищуренными глазами, она вздохнула:
– Похоже на коробку конфект.
– Поэтов кормит, а стихов – не любит, – болтал Лютов, поддразнивая Алину. – Особенно не любит мои стишки...
– Просим! Про-осим! – заревели вдруг несколько человек, привстав со стульев, глядя в дальний угол зала.
Самгин чувствовал себя все более взрослым и трезвым среди хмельных, ликующих людей, против Лютова, который точно крошился словами, гримасами, судорогами развинченного тела, вызывая у Клима желание, чтоб он совсем рассыпался в сор, в пыль, освободив измученный им стул, свалившись под него кучкой мелких обломков.
Шум в зале возрастал, как бы ища себе предела; десятки голосов кричали, выли:
– Просим! Милый... Просим... «Дубинушку»! Лютов, покачиваясь на стуле, читал пронзительно, как дьячок:
– Это он сочинил про себя и про Макарова, – объяснила Алина, прекрасно улыбаясь, обмахивая платком разгоревшееся лицо; глаза ее блестели, но – не весело. Ее было жалко за то, что она так чудесно красива, а живет с уродом, с хамом.
– Неправда! – бесстыдно кричал урод. – Костя Макаров и я – мы оба для души, как чорт и ангел! А есть еще третий...
– Врешь, Володька!
– Знаю! В мечте, но – есть!
– Про-осим же! «Дубинушку-у»!
– Господа! Тише!
– Перестань, Володька, слышишь: Шаляпина просят «Дубинушку» петь, – строго сказала Алина.
– Пусть поет, я с ним не конкурирую.
Тишина устанавливалась с трудом, люди двигали стульями, звенели бокалы, стучали ножи по бутылкам, и кто-то неистово орал:
– В восемьдесят девятом году французская ар-ристо-кратия, отказываясь от...
