самых отвратительных явлений нашей жизни – еврей, зараженный русским нигилизмом». Этот – не нигилист. И – не Прейс...
Евреи были антипатичны Самгину, но, зная, что эта антипатия – постыдна, он, как многие, скрывал ее в системе фраз, названной филосемитизмом. Он чувствовал еврея человеком более чужим, чем немец или финн, и подозревал в каждом особенно изощренную проницательность, которая позволяет еврею видеть явные и тайные недостатки его, русского, более тонко и ясно, чем это видят люди других рас. Понимая, как трагична судьба еврейства в России, он подозревал, что психика еврея должна быть заражена и обременена чувством органической вражды к русскому, желанием мести за унижения и страдания. Он ждал, что болтливый, тонкоголосый крикун обнаружит именно это чувство.
– Вы хотели немножко революции? Ну, так вы будете иметь очень много революции, когда поставите мужики на ноги и они побегут до самых крайних крайностей и сломит вам голову и себе тоже.
– Не верю пророчествам, – пробормотал Брагин, а Варвара, поощрительно кивая головой, сказала;
– Нет, это очень, очень верно!
Депсамес обратился к ней; в одной руке у него сверкала вилка, в другой он держал кусок хлеба, – давно уже держал его, не находя времени съесть.
– Каждый еврей немножко пророк, потому что он противник крови, но понимает неизбежность борьбы и крови, да!
Самгин видел, что еврей хочет говорить отечески ласково, уже без иронии, – это видно было по мягкому черному блеску грустных глаз, – но тонкий голос, не поддаваясь чувству, резал уши.
– И очень просто быть пророками в двуглавом вашем государстве. Вы не замечаете, что у вашего орла огромная мужицкая голова смотрит направо, а налево смотрит только маленькая голова революционеров? Ну, так когда вы свернете голову мужика налево, так вы увидите, каким он сделает себя царем над вами!
«Всесветные умники, – думал Самгин, слушая речи, досадно совпадавшие с некоторыми его мыслями. – Критикуют, поучают, по праву чужих... Гейне, Марксы...»
Наткнувшись на слова «право чужих», Самгин перестал слушать.
– Если общество не ценит личность, оно вооружает ее правом враждебного отношения к обществу...
Два слова, развернутые в десять, обнаружили скрытый в них анархизм. Это было неприятно. Депсамес, размахивая рукой с куском хлеба в ней, говорил Варваре:
– Евреи – это люди, которые работают на всех. Ротшильд, как и Маркс, работает на всех – нет? Но разве Ротшильд, как дворник, не сметает деньги с улицы, в кучу, чтоб они не пылили в глаза? И вы думаете, что если б не было Ротшильда, так все-таки был бы Маркс, – вы это думаете?
Варвара нашла, что это очень остроумно, и засмеялась, а Брагин смотрел на Самгина, смущенно улыбаясь, беспокойно раскачивая на стуле длинное тело свое; он, кажется, даже подмигивал и, наконец, спросил:
– Можно вас на два слова?
Перешли в кабинет, и там Брагин вполголоса торопливо заговорил:
– Вы простите, что я привел его, – мне нужно было видеть вас, а он боится ходить один. Он, в сущности, весьма интересный и милый человек, но – видите – говорит! На все темы и сколько угодно...
Самгин давно уже не видел Брагина таким самодовольным, причесанным и блестящим.
– Я зашел предупредить вас, – вам бы следовало уехать из Москвы. Это – между нами, я не хочу тревожить Варвару Кирилловну, но – в некоторых кругах вы пользуетесь репутацией...
Он замолчал, ожидая, что Самгин спросит его о чем-то; но Клим, раскуривая папиросу, не спрашивал. Тогда Брагин продолжал, еще более тихо:
– Депсамес – не ошибается: социалисты сыграли в руку крайним правым – это факт! Депсамес кричал в столовой:
– Ну, так это будет – на одной ноге новый сапог, на другой – старый лапоть...
– Вы не можете себе представить, какое настроение создалось в Москве, – шептал Брагин. – Москва и баррикады... это хоть кого возмутит! Даже простой народ – например, извозчики...
– Я – понимаю, – сказал Самгин, улыбаясь. – Баррикады должны особенно возмущать извозчиков...
– Нет, отнеситесь серьезно, – просил тот, раскачиваясь на ногах. – Люди, которые знают вас, например Ряхин, Тагильский, Прейс, особенно – Стратонов, – очень сильная личность! – и – поверьте – с большим будущим, политик...
– От них надобно прятаться? – спросил Клим, глядя в глупое и вдруг покрасневшее лицо Брагина, – вздернув плечи, Брагин обиженно и погромче сказал:
– Я счел моим долгом, по симпатии, по уважению...
– Искренно благодарю вас, – торопливо проговорил Самгин, пожимая его руку, а Брагин, схватив его ладонь двумя руками и сильно встряхивая все три, взволнованно шептал:
– Вы представить не можете, как трудно в наши дни жить человеку, который всем хочет только добра... Поверьте, – добавил он еще тише, – они догадываются о вашем значении...
Кивая маленькой головкой ужа, он выскользнул в столовую, а Самгин, глядя в его длинную, гибкую спину, подумал:
«Не знает, с кем идти, кому служить».
Это напомнило Макарова и неприятную беседу с ним. В столовой мягко смеялся Депсамес, а Варвара с увлечением повторяла:
– Это удивительно верно, совершенно верно! Самгин посмотрел в окно – в небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц, пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
Когда стемнело, явился Алексей Гогин, в полушубке и валенках; расстегивая полушубок, он проворчал:
– Какая антипатичная прислуга у вас, глазки – точно у филера.
Простуженно кашляя, он сел к столу и спросил:
– Нет ли водки?
А выпив рюмку, круто посолил кусок хлеба и налил еще.
«Как в трактире», – отметил Самгин. Пережевывая хлеб, Гогин заговорил:
– Просим вас, батенька, съездить в Русьгород и получить деньги там, с одной тети, – к слову скажу: замечательная тетя! Редкой красоты, да и не глупа. Деньги лежат в депозите суда, и есть тут какая-то юридическая канитель. Можете?
– А – подробнее? – спросил Самгин; Алексей развел руками:
– Подробнее – ничего не знаю. Фамилия дамы – Зотова, вот ее адрес. Она, кажется, родня или приятельница Степана Кутузова.
«Хороший случай уехать отсюда, – подумал Самгин. – И пусть это будет последнее поручение».
– Правда, что когда на вас хулиганы напали – Любаша ухлопала одного? – спросил Гогин, когда Клим сказал ему, что едет.
Было неприятно вспомнить о нападении.
– Да, она стреляла, – сухо ответил Самгин.
– Убила?
– Он встал и пошел. А я забыл взять револьвер. Сказав это, Самгин вспомнил, что револьвер у него был взят Яковом, и рассердился на себя: зачем сказал?
– Ну, вот и поплатились за это, – равнодушно выговорил Гогин. – Любаша – у нас, и в полном расстройстве чувств, – устало продолжал он. – У нее рука переломлена, и вообще она помята. Пришла к нам ночью, совершенно угнетенная своим подвигом, и до сей поры городит чепуху о праве убивать сознательных и бессознательных. Выходит так, что ее, Любашу, убить можно, она – действует сознательно, – сама же она, как таковая, не имеет права убивать нападающую сволочь. Хороший она товарищ, ценный работник, но не может изжить народнической закваски, христианских чувств. Она там с моей сестрицей
