– Сам понесу! В Москва-реку!
Лютов видел, как еще двое людей стали поднимать гроб на плечо Игната, но человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул головою, покачнулся и медленно опустил гроб на землю. На какой-то момент люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет на пальцы правой руки.
– Уведи ее... что ты, не понимаешь! – крикнул он. А перед Игнатом встал кудрявый парень и спросил его:
– Схлестнемся, что ли?
– Бей его, ребята! – рявкнул человек в черном полу-шубке, толкая людей на кудрявого. – Бейте! Это – Сашка Судаков, вор! – Самгин видел, как Сашка сбил с ног Игната, слышал, как он насмешливо крикнул:
– Ну-ка, шпана! Храбро, – ну!
Человечек в опорках завертелся, отчаянно закричал:
– Игнаша, герой! Неужто сдашь, и-эхх! – и, подбежав к Макарову, боднул его в бок головою, схватил за ворот, но доктор оторвал его от себя и опрокинул пинком ноги. Тот закричал:
– Всех не перебьете, сволочи-и! Расстрельщики-и! Макаров толкнул на Самгина Алину, сказав:
– Второй переулок направо, дом девять, квартира Зосимова, – скорее! Я Володьку выручу...
Самгин, подхватив женщину под руку, быстро повел ее; она шла покорно, молча, не оглядываясь, навертывая на голову шаль, смотрела под ноги себе, но шагала тяжело, шаркала подошвами, качалась, и Самгин почти тащил ее.
Испуг, вызванный у Клима отвратительной сценой, превратился в холодную злость против Алины, – ведь это по ее вине пришлось пережить такие жуткие минуты. Первый раз он испытывал столь острую злость, – ему хотелось толкать женщину, бить ее о заборы, о стены домов, бросить в узеньком, пустынном переулке в сумраке вечера и уйти прочь.
Он едва сдерживал это желание и молчал, посапывая, чувствуя, что если заговорит, то скажет ей слова грубо оскорбительные, и все-таки боясь этого.
– Какие... герои, – пробормотала Алина, шумно вздохнув, и спросила: – Володьку изобьют?
Самгин не ответил. Его не удивило, что дверь квартиры, указанной Макаровым, открыла Дуняша.
– О, господи! Какие гости! – весело закричала она. – А я самовар вскипятила, – прислуга бастует! Что... что ты, матушка?
Ее изумленное восклицание было вызвано тем, что Алина, сбросив шубу на пол, прислонясь к стене, закрыла лицо руками и сквозь пальцы глухо, но внятно выругалась площадными словами. Самгин усмехнулся, – это понравилось ему, это еще более унижало женщину в его глазах.
– Уведи меня... куда-нибудь; – попросила Алина. Клим разделся, прошел на огонь в неприбранную комнату; там на столе, горели две свечи, бурно кипел самовар, выплескивая воду из-под крышки и обливаясь ею, стояла немытая посуда, тарелки с расковырянными закусками, бутылки, лежала раскрытая книга. Он прикрыл трубу самовара тушилкой и, наливая себе чай в стакан, заметил, что руки у него дрожат. Грея руки о стакан, он шагал по комнате, осматривался. На маленьком рояле – разбросаны ноты, лежала шляпа Дуняши, рассыпаны стеариновые свечи; на кушетке – смятый плед, корки апельсина; вся мебель сдвинута со своих мест, и комната напоминала отдельный кабинет гостиницы после кутежа вдвоем. Самгин брезгливо поморщился и вспомнил:
«Что хотел сказать Макаров в больнице?» Явилась Дуняша, и. хотя глаза ее были заплаканы, начала она с того, что, обняв Клима за шею, поцеловала в губы, прошептав:
– Ой, рада, что пришел!
Но тотчас же бросилась к столу и, наливая чай в чашку, торопливо, вполголоса стала спрашивать, что случилось.
– Она – точно окаменела, лежит, молчит, – ужас!
Сухо рассказывая ей, Самгин видел, что теперь, когда на ней простенькое темное платье, а ее лицо, обрызганное веснушками, не накрашено и рыжие волосы заплетены в косу, – она кажется моложе и милее, хотя очень напоминает горничную. Она убежала, не дослушав его, унося с собою чашку чая и бутылку вина. Самгин подошел к окну; еще можно было различить, что в небе громоздятся синеватые облака, но на улице было уже темно.
«Хорошо бы ночевать здесь...»
В дверь сильно застучали; он подождал, не прибежит ли Дуняша, но, когда постучали еще раз, открыл сам. Первым ввалился Лютов, за ним Макаров и еще кто-то третий. Лютов тотчас спросил:
– Что она? Плачет? Или – что? Макаров отодвинул его и прошел в комнату, а за ним выдвинулся кудрявый парень и спросил:
– Где можно умыться?
– Идем, – сказал Лютов, хлопнув его по плечу, и обратился к Самгину: – Если б не он – избили бы меня. Идем, брат! Полотенце? Сейчас, подожди...
Он исчез. Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он стал еще кудрявей, – растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был еще более оборван, – пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы, и, когда парень пил вино, – весь бок его обнажился.
– Сильно избили вас? – тихо спросил Самгин, отойдя от него в угол, – парень, наливая себе еще вина, спокойно и сиповато ответил:
– Если б сильно, я бы не стоял на ногах. Вошли под руку Дуняша и Лютов, – Дуняша отшатнулась при виде гостя, а он вежливо поклонился ей, стягивая пальцами дыру на боку и придерживая другой рукой разорванный ворот.
– Извините...
– Сейчас я достану белье вам, пойдемте, – быстро сказала Дуняша.
– Ф-фа! – произнес Лютов, пошатнувшись и крепко прищурив глаза, но в то же время хватая со стола бутылку. – Это... случай! Ей-богу – дешево отделались! Шапку я потерял, – украли, конечно! По затылку получил, ну – не очень.
Он выпил вина, бросился на кушетку и продолжал – торопливо, бессвязно:
– Гроб поставили в сарай... Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее – никогда никаких истерик! Макаров... – Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. – Дерется как! Замечательно дерется, чорт возьми! Ну, и этот... Нет, – каков Игнат, а? – вскричал он, подбегая к столу. – Ты заметил, понял?
Наливая одной рукой чай, другою дергая, развязывая галстук, ухмыляясь до ушей, он продолжал:
– Улица создает себе вождя, – ведь вот что! Накачивает, надувает, понимаешь? А босяк этот, который кричал «защита, красота», ведь это же «Московский листок»! Ах, чорт... Замечательно, а?
– Ты ужасно сочиняешь, – сказал Самгин.
– А ты – плохо видишь, очки мешают! И ведь уже поверил, сукин сын, что он – вождь! Нет, это... замечательно! Может командовать, бить может всякого, – а?
Самгин, слушая, соображал:
«Видит то же, что вижу я, но – по-другому. Конечно, это он искажает действительность, а не я. Влюбился в кокотку, – характерно для него. Выдуманная любовь, и все в нем – выдумано».
А Лютов говорил с какой-то нелепой радостью:
– Не разобрались еще, не понимают – кого бить? Вошли Алина и Дуняша. У Алины лицо было все такое же окостеневшее, только еще более похудело; из-под нахмуренных бровей глаза смотрели виновато. Дуняша принесла какие-то пакеты и, положив их на стол, села к самовару. Алина подошла к Лютову и, гладя его редкие волосы, спросила тихо:
– Побили тебя?
– Ну, что ты! Пустяки, – звонко вскричал он, сгибаясь, целуя ее руку.
– Ах ты, дурачок мой, – сказала она; вздохнув, прибавила: – Умненький, – и села рядом с
