XXVIII
На западе густели тучи. Темнело. Где-то далеко-далеко, в полосе Обдонья, вилась молния, крылом недобитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блекло светилось зарево, принакрытое черной полою тучи. Степь, как чаша, до краев налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, еще не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена.
К многочисленным невнятным ароматам намокшей травы принюхивался, шагая, Подтелков. Изредка он останавливался, счищая с каблуков комья приставшей грязи, выпрямляясь, тяжко и устало нес свое грузное тело, скрипел мокрой кожей распахнутой куртки.
В хутор Калашников, Поляково-Наголинской волости, приехали уже ночью.
Казаки команды, покинув подводы, разбрелись по хатам на ночевку.
Взволнованный Подтелков отдал распоряжение расставить пикеты, но казаки собирались неохотно. Трое отказались идти.
– Судить их товарищеским судом! За невыполнение боевого приказа – расстрелять! – горячился Кривошлыков.
Издерганный тревогой, Подтелков горько махнул рукой:
– Разложились дорогой. Обороняться не будут. Пропали мы, Мишатка!..
Лагутин кое-как собрал несколько человек, выслал за хутор дозоры.
– Не спать, ребятки! Иначе накроют нас! – обходя хаты, убеждал Подтелков наиболее близких ему казаков.
Он всю ночь просидел за столом, свесив на руки голову, тяжело и хрипло вздыхая. Перед рассветом чуть забылся сном, уронив на стол большую голову, но его сейчас же разбудил пришедший из соседнего двора Роберт Фрашенбрудер. Начали собираться к выступлению. Уже рассвело. Подтелков вышел из хаты. Хозяйка, доившая корову, повстречалась ему в сенях.
– А на бугре конные ездют, – равнодушно сказала она.
– Где?
– А вон за хутором.
Подтелков выскочил на двор: на бугре, за белым пологом тумана, висевшего над хутором и вербами левад, виднелись многочисленные отряды казаков. Они передвигались рысью и куцым наметом, окружая хутор, туго стягивая кольцо.
Вскоре во двор, где остановился Подтелков, к его тачанке стали стекаться казаки команды.
Пришел мигулинец Василий Мирошников – плотный чубатый казак. Он отозвал Подтелкова в сторону, потупясь, сказал:
– Вот что, товарищ Подтелков… Приезжали зараз делегаты от них, – он махнул рукой в сторону бугра, – велели передать тебе, чтоб сейчас же мы сложили оружие и сдались. Иначе они идут в наступление.
– Ты!.. Сукин сын!.. Ты что мне говоришь? – Подтелков схватил Мирошникова за отвороты шинели, швырнул его от себя и подбежал к тачанке; винтовку – за ствол, хриплым огрубевшим голосом – к казакам:
– Сдаться?..
Какие могут быть разговоры с контрреволюцией? Мы с ними боремся! За мною!
В цепь!
Высыпали из двора. Кучкой побежали на край хутора. У последних дворов догнал задыхавшегося Подтелкова член комиссии Мрыхин.
– Какой позор, Подтелков! Со своими же братьями и мы будем проливать кровь? Оставь! Столкуемся и так!
Видя, что лишь незначительная часть команды следует за ним, трезвым рассудком учитывая неизбежность поражения в случае схватки. Подтелков молча выкинул из винтовки затвор и вяло махнул фуражкой:
– Отставить, ребята! Назад – в хутор…
Вернулись. Собрались всем отрядом в трех смежных дворах. Вскоре в хуторе появились казаки. С бугра спустился отряд в сорок всадников.
Подтелков, по приглашению милютинских стариков, отправился за хутор договориться об условиях сдачи. Основные силы противника, обложившего хутор, не покидали позиций. На прогоне Бунчук догнал Подтелкова, остановил его:
– Сдаемся?
– Сила солому ломит… Что?.. Ну, что сделаешь?
– Погибнуть захотел? – Бунчука всего передернуло.
Высоким беззвучным глухим голосом он закричал, не обращая внимания на стариков, сопровождавших Подтелкова:
– Скажи, что орудия мы не сдадим!.. – Он круто повернулся и, размахивая зажатым в кулаке наганом, пошел обратно.
Вернувшись, попробовал было убедить казаков прорваться и с боем идти к железной дороге, но большинство было настроено явно примиренчески. Одни отворачивались от Бунчука, другие враждебно заявляли:
– Иди воюй, Аника, а мы с родными братьями сражаться не будем!
– Мы им и без оружия доверимся.
– Святая пасха – а мы будем кровь лить?
Бунчук подошел к своей бричке, стоявшей возле амбара, кинул под нее шинель, лег, не выпуская из ладони рубчатой револьверной рукоятки. Вначале он подумал было бежать, но ему претили уход тайком, дезертирство, и, мысленно махнув рукой, он стал ожидать возвращения Подтелкова.
Тот вернулся часа через три. Огромная толпа чужих казаков проникла с ним в хутор. Некоторые ехали верхом, другие вели лошадей в поводу, остальные шли просто пешком, напирая на Подтелкова и подъесаула Спиридонова – бывшего сослуживца его по батарее, теперь возглавлявшего сборный отряд по поимке подтелковской экспедиции. Подтелков высоко нес голову, шагал прямо и старательно, будто выпивший лишнее. Спиридонов что-то говорил ему, тонко и ехидно улыбаясь. А за ним ехал верховой казак, прижимая к груди небрежно выструганное древко просторного белого флага.
Улицы и дворы, где сбились подводы экспедиции, запрудились подошедшими казаками. Гомон вырос сразу. Многие из пришедших были сослуживцы казаков подтелковской команды. Зазвучали обрадованные восклицания, смех.
– Тю, однокашник. Тебя каким ветром занесло?
– Ну, здорово, здорово, Прохор!
– Слава богу.
– Чудок мы с тобой бой не учинили. А помнишь, как подо Львовом за австрийцами гоняли?
– Кум, Данило! Кум! Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – слышался звучный чмок поцелуя: двое казаков, разглаживая усы, глядели друг на друга, улыбались, хлопали один одного по плечу.
Рядом другой разговор:
– Нам и разговеться не пришлось…
– Да ить вы же большевики, какое вам разговенье?
– Ну-к что ж, большевики большевиками, а в бога веруем.
– Хо! Брешешь?
– Истинный бог!
– А крест носишь?
– А вот он. – И здоровый широколицый красногвардеец-казак, топыря губы, расстегивал ворот гимнастерки, доставал висевший на бронзово-волосатой груди позеленевший медный крест.
Старики с вилами и топорами из отрядов по поимке «бунтовщика Подтелкова» изумленно
