с ладони содержимое и, натягивая на руку пышную, из кроличьего пуха, перчатку, закончил:
– И должон ваш отец-мать подумакивать об справе. Чтоб коня строевого приобресть, ну и вообче… А теперича с богом, молодцы, по домам!
Григорий с Митькой дождались у моста хуторных ребят, вместе тронулись в дорогу. Шли вдоль берега. Над хутором Базки таял трубный дым, тонко отзванивал колокол. Митька хромал позади всех, опираясь на суковатый выломанный кол.
– Разуйся, – посоветовал один из ребят.
– Ногу обморожу, – приотставая, заколебался Митька.
– В чулке пойдешь.
Митька сел на снег, с усилием стянул с ноги сапог. Пошел, припадая на разутую ногу. На хрушком снегу дороги ясно печатался след вязанного крючком толстого чулка.
– Какой дорогой пойдем? – спросил низенький, чурбаковатый Алексей Бешняк.
– Над Доном, – за всех ответил Григорий.
Шли, переговариваясь, толкая один другого с дороги.
По уговору валяли в сугроб каждого и давили, наваливаясь кучей. Между Базками и Громковским хутором Митька первый увидел перебиравшегося через Дон волка.
– Ребята, бирюк – вон он!. Тю!..
– А-лю-лю-лю-лю-лю!..
– Ух!..
Волк ленивой перевалкой пробежал несколько саженей и стал боком, неподалеку от того берега.
– Узы его!..
– Га!..
– Тю, проклятый!..
– Митрий, это он на тебя дивуется, что ты в чулке идешь.
– Ишь стоит боком, ожерелок не дозволяет.
– Он вязы не скрутит.
– Гля, гля, пошел!..
Серый, как выточенный из самородного камня, стоял зверь, палкой вытянув хвост. Потом торопко скакнул в сторону и затрусил к талам, окаймлявшим берег.
Смеркалось, когда добрались до хутора. Григорий по льду дошел до своего проулка, поднялся к воротцам. Во дворе стояли брошенные сани; в куче хвороста, наваленного возле плетня, чулгокали воробьи. Тянуло жильем, пригоревшей сажей, парным запахом скотиньего база.
Поднимаясь на крыльцо, Григорий взглянул в окно. Тускло желтила кухню висячая лампа, в просвете стоял Петро, спиной к окну. Григорий обмел сапоги веником, вошел в облаке пара в кухню.
– Вот и я. Ну, здорово живете.
– Скоро ты. Небось, прозяб? – отозвался суетливо и поспешно Петро.
Пантелей Прокофьевич сидел, облокотившись на колени, опустив голову.
Дарья гоняла ногой жужжащее колесо прялки. Наталья стояла у стола к Григорию спиной, не поворачиваясь. Кинув по кухне беглый взгляд, Григорий остановил глаза на Петре. По лицу его, беспокойно выжидающему, понял: что-то случилось:
– Присягнул?
– Ага!
Григорий раздевался медленно, выигрывая время, быстро перебирая в уме возможные случайности, виною которых эта тишина и холодноватая встреча.
Из горницы вышла Ильинична, и на ее лице лежала печать некоторого смятения.
«Наталья», – подумал Григорий, садясь на лавку рядом с отцом.
– Собери ему повечерять, – обратилась Ильинична к Дарье, указывая глазами на Григория.
Дарья оборвала прялочную песню, пошла к печке, неуловимо поводя плечами, всем своим тонким небабьим станом. В кухне приглохла тишина.
Возле подземки, посапывая, грелись недавно окотившаяся коза с козленком.
Григорий, хлебая щи, изредка вглядывал на Наталью, но лица ее не видел: она сидела к нему боком, низко опустив над вязальными спицами голову.
Пантелей Прокофьевич первый не выдержал общего молчания; кашлянул скрипуче и деланно, сказал:
– Наталья вот собирается уходить.
Григорий собирал хлебным катышком крошки, молчал.
– Это через чего? – спросил отец, заметно подрагивая нижней губой (первый признак недалекой вспышки бешенства).
– Не знаю через чего, – Григорий прижмурил глаза и, отодвинув чашку, встал, крестясь.
– А я знаю!.. – повысил голос отец.
– Не шуми, не шуми, – вступилась Ильинична.
– А я знаю через чего!..
– Ну, тут шуму заводить нечего. – Петро подвинулся от окна на середину комнаты. – Тут дело полюбовное: хочет – живет, а не хочет – ступай с богом.
– Я ее не сужу. Хучь и страмно и перед богом грех, а я не сужу: не за ней вина, а вот за этим сукиным сыном!.. – Пантелей Прокофьевич указал на прислонившегося к печке Григория.
– Кому я виноват?
– Ты не знаешь за собой?.. Не знаешь, чертяка?..
– Не знаю.
Пантелей Прокофьевич вскочил, повалив лавку, и подошел к Григорию вплотную. Наталья выронила чулок, тренькнула выскочившая спица; на звук прыгнул с печи котенок, избочив голову, согнутой лапкой толкнул клубок и покатил его к сундуку.
– Я тебе вот что скажу, – начал старик сдержанно и раздельно:
– Не будешь с Наташкой жить – иди с базу, куда глаза твои глядят! Вот мой сказ!
Иди, куда глаза глядят! – повторил он обычным спокойным голосом и отошел, поднял лавку.
Дуняшка сидела на кровати, зиркала круглыми, напуганными глазами.
– Я вам, батя, не во гнев скажу, – голос Григория был дребезжаще-глух, – не я женился, а вы меня женили. А за Натальей я не тянусь. Хочет, нехай идет к отцу.
– Иди и ты отсель!
– И уйду.
– И уходи к чертовой матери!..
– Уйду, уйду, не спеши! – Григорий тянул за рукав брошенный на кровати полушубок, раздувая ноздри, дрожа в такой же кипящей злобе, как и отец.
Одна, сдобренная турецкой примесью, текла в них кровь, и до чудного были они схожи в этот момент.
– Куда ты пой-де-ошь? – застонала Ильинична, хватая Григория за руку, но он с силой оттолкнул мать и на лету подхватил упавшую с кровати папаху.
– Нехай идет, кобелина поблудный! Нехай, будь он проклят! Иди, иди, ступай!.. – гремел старик, настежь распахивая двери.
Григорий выскочил в сенцы, и последнее, что он слышал, – Натальин плач в голос.
Морозная крыла хутор ночь. С черного неба падала иглистая пороша, на Дону раскатисто, пушечными выстрелами лопался лед. Григорий выбежал за ворота, задыхаясь. На другом краю хутора разноголосо брехали собаки, прорешеченная желтыми огоньками дымилась тьма.
Бесцельно зашагал Григорий по улице. В окнах Степанова дома алмазно отсвечивала чернота.
– Гриша! – кинулся от ворот тоскующий Натальин вскрик.
«Пропади ты, разнелюбая!» – Григорий скрипнул зубами, ускоряя шаги.
– Гриша, вернись!
