уснул. К заре потянуло с Дона сыростью и холодом.
– Не помер? – сквозь сон услышал он голос над собой.
– Теплый… выпитый! – отвечал кто-то над самым Прохоровым ухом.
– Тяни его к черту! Развалился, как падло! А ну, дай ему под дыхало!
Древком пики всадник больно толкнул еще не пришедшего в себя Прохора в бок, чьи-то руки сцапали его за ноги, поволокли в сторону.
– Растягивай повозки! Подохли! Нашли время дрыхнуть! Красные вот-вот на хвост наступают, а они спят, как дома! Отодвигай повозки в сторону, зараз батарея пойдет! Живо!.. Загородили дорогу… Ну и наро-о-од! – загремел властный голос.
Спавшие на повозках и под повозками беженцы зашевелились. Прохор вскочил на ноги. На нем не было ни винтовки, ни шашки, не было и сапога на правой ноге, – все это умудрился растерять он после вчерашней пьянки.
Недоумевающе оглянувшись, хотел было поискать под арбой, но соскочившие с лошадей ездовые и номера подошедшей батареи безжалостно опрокинули арбу вместе со стоявшими на ней сундуками, вмиг очистили проход для орудий.
– Тро-га-а-ай!..
Ездовые вскочили на лошадей. Туго дрогнув, натянулись широкие сшивные постромки. Высокие колеса одетого в чехол орудия лязгнули на выбоине.
Зарядный ящик зацепился осью за дышлину брички, отломил ее.
– Бросаете фронт? Вояки, разъязви вашу! – крикнул с брички гундосый старик, с которым вечером выпивал Прохор.
Батарейцы проезжали молча, спешили к переправе. Прохор в предрассветных сумерках долго искал винтовку и коня. Так и не нашел. Возле лодок снял и другой сапог, кинул его в воду и долго мочил голову, стянутую обручами невыносимой боли.
Конница начала переправляться на восходе солнца. Полтораста расседланных лошадей 1-й сотни спешенные казаки подогнали к Дону повыше колена, от которого Дон под прямым углом сворачивает на восток. Командир сотни, по глаза заросший рыжей щетинистой бородкой, горбоносый и свирепый на вид, был разительно похож на дикого кабана. Левая рука его висела на грязной окровяненной перевязи, правая – безустально играла плетью.
– Не давай коням пить! Гони! Гони их! Да что ты… мать… мать… мать… воды боишься, что ли?! Заброди!.. Он у тебя не сахарный, не размокнет!.. – кричал он на казаков, загонявших лошадей в воду, и под рыжими усами его обнажались клыкастые белые зубы.
Лошади табунились, неохотно шли в знобкую воду, казаки покрикивали, секли их плетьми. Первым поплыл вороной белоноздрый конь с широкой розоватой прозвеэдью во лбу. Он, как видно, плавал не впервые. Вислозадый круп его омывала волна, мочалистый хвост относило на сторону, а шея и спина были наружи. За ним шли остальные лошади, разрезая стремя, с гулом и фырканьем погружаясь в закипевшую воду. Казаки на шести баркасах поехали следом. Один из провожатых, стоя на носу баркаса, на всякий случай приготовил веревочный аркан.
– Наперед не заезжай! Направляй их наискосок течению! Не давай, чтобы их сносило.
Плеть в руке сотенного ожила, описала круг, щелкнув, опустилась на голенище измазанного известкой сапога.
Быстрое течение сносило лошадей. Вороной легко плыл впереди остальных, выделившись на два лошадиных корпуса. Он первый выбрался на песчаную отмель левобережья. В этот момент из-за кустистых ветвей осокоря глянуло солнце, розовый луч упал на вороного коня, и глянцевая от влаги шерсть его на миг вспыхнула черным неугасимым пламенем.
– За кобылкой Мрыхина поглядывай! Подсоби ей!.. На ней уздечка. Да греби же! Греби!.. – хрипло кричал похожий на кабана сотенный.
Лошади благополучно переплыли. На той стороне их ждали казаки. Они разбирали лошадей, накидывали уздечки. С этой стороны начали перевозить седла.
– Где вчерась горело? – спросил Прохор у казака, подносившего к лодке седла.
– По Чиру.
– Снарядом зажгло?
– Каким там снарядом? – сурово отвечал казак. – Красные подпаливают…
– Все начисто? – изумился Прохор.
– Да не-е-ет… Богатые курени жгут, какие железом крытые, либо у кого подворье хорошее.
– Какие же хутора погорели?
– С Вислогузова до Грачева.
– А штаб Первой дивизии – не знаешь, где зараз?
– На Чукаринском.
Прохор вернулся к беженским подводам. Всюду над бескрайно тянувшимся станом схватывался под ветерком горький дымок костров из сушняка, разобранных плетней и сухого скотиньего помета: бабы варили завтраки.
За ночь прибыло еще несколько тысяч беженцев со степной полосы правобережья.
Возле костров, на арбах и повозках пчелиный гул голосов:
– Когда она приспеет нам – очередь переправляться? Ох, не дождешься!
– Накажи господь, – высыплю хлеб в Дон, чтобы красным не достался!
– Возле парома ми-и-иру – как туча стоит!
– Болезная моя, как же мы сундуки-то бросим на берегу?
– Наживали-наживали… Господи-Сусе, кормилец наш!
– Было бы на своем хуторе переехать…
– Понесла нелегкая сила в эти Вешки, эх!
– Калинов Угол, гутарили, начисто спалили.
– Гребтилось на паром добраться…
– Ну, а то помилуют, что ли!
– У них приказ: всех казаков от шести лет и до самых ветхих годов – рубить.
– Зашшучут нас на энтой стороне… Ну, что тогда?
– Вот мяса нашатают!..
Около раскрашенной тавричанской брички ораторствует статный седобровый старик, по виду и властным замашкам – хуторской атаман, не один год носивший атаманскую насеку с медным надвершием:
– …спрашиваю: «Стало быть, миру погибать надо на берегу? Когда же мы сумеемся со своими гуньями на энту сторону перекинуться? Ить нас же вырубят красные на кореню!» А ихнее благородие говорит мне: «Не сумлевайся, папаша! До сих пор будем позиции занимать и отстаивать, покеда весь народ переедет. Костьми ляжем, а жен, детей, стариков в трату не дадим!»
Седобрового атамана окружают старики и бабы. Они с величайшим вниманием выслушивают его речь, потом поднимается общий суматошный крик:
– А почему батарея смоталась?
– За малым людей не потоптали, скакали на переправу!..
– И конница пришла…
– Григорий Мелехов, гутарили, фронт бросил.
– Что это за порядки? Жителев побросали, а сами?..
– А войска тяпают передом!
– Кто нас будет оборонять?
– Кавалерия вон вплынь пошла!..
– Всякому своя рубаха…
– То-то и оно!
– Кругом предали нас!
– Гибель подходит, вот что!
– Высылать надо к красным стариков с хлебом-солью. Может, смилуются, не будут казнить.
