– Возьмем, – решительно сказал Чумаков. – Возьмем, не бойся, пожалуйста! И слезы вытри, ты – не баба.
– Это пот, – тихо шепнул Стерлядников и надвинул на глаза шапку…
– И рады бы тебя тут оставить, да хозяин не соглашается. Не робей, Василий! Заживет твоя нога, и мы с тобой ишо поборемся и казачка спляшем.
Чего ты духом пал, ну? Хоть бы рана сурьезная была, а то так, ерунда!
Всегда суровый и хамовитый в обращении с другими, Чумаков сказал это так ласково и с такими подкупающе мягкими и сердечными нотками в голосе, что Григорий удивленно посмотрел на него.
Из хутора они выехали незадолго до рассвета. Стерлядникова с трудом усадили в седло, но самостоятельно сидеть он не мог, валился то на одну сторону, то на другую. Чумаков ехал рядом, обняв его правой рукой.
– Вот обуза-то… Прийдется бросить его, – шепнул Фомин, поравнявшись с Григорием, сокрушенно качая головой.
– Добить?
– Ну, а что же, в зубы глядеть ему? Куда мы с ним?
Они долго ехали шагом, молчали. Чумакова сменил Григорий, потом Кошелев.
Взошло солнце. Внизу над Доном все еще клубился туман, а на бугре уже прозрачны и ясны были степные дали, и с каждой минутой все синее становился небосвод, с застывшими в зените перистыми облачками. На траве серебряной парчою лежала густая роса, и там, где проходили лошади, оставался темный ручьистый след. Только жаворонки нарушали великую и благостную тишину, распростертую над степью.
Стерлядников, в такт лошадиному шагу обезволенно мотавший головой, тихо сказал:
– Ох, тяжелехонько!
– Молчи! – грубо прервал его Фомин. – Нам с тобой нянчиться тоже не легче!
Неподалеку от Гетманского шляха из-под ног лошадей свечою взвился стрепет. Тонкий дребезжащий посвист его крыльев заставил Стерлядникова очнуться от забытья.
– Братцы, ссадите меня с коня… – попросил он.
Кошелев и Чумаков осторожно сняли его с седла, положили на мокрую траву.
– Дай хоть поглядим, что у тебя с ногой. А ну, расстегни-ка штаны! – сказал Чумаков, присаживаясь на корточки.
Нога Стерлядникова чудовищно распухла, туго без единой морщинки натянув, заполнив вею просторную штанину. До самого бедра кожа, принявшая темно-фиолетовый оттенок, лоснилась и была покрыта темными бархатистыми на ощупь пятнами. Такие же пятна, только более светлой окраски, показались и на смуглом, глубоко ввалившемся животе. От раны, от засохшей на штанах бурой крови уже исходил дурной, гнилостный запах, и Чумаков рассматривал ногу своего друга, зажав пальцами нос, морщась и еле удерживая подкатившую к горлу тошноту. Потом он внимательно посмотрел на опущенные синие веки Стерлядникова и переглянулся с Фоминым, сказал:
– Похоже, что антонов огонь прикинулся… Да-а-а… Плохие твои дела, Василий Стерлядников… Прямо-таки дохлые дела!.. Эх, Вася; Вася, как это тебя угораздило…
Стерлядников коротко и часто дышал и не говорил ни слова. Фомин и Григорий спешились как по команде, с наветренной стороны подошли к раненому. Он полежал немного и, опираясь на руки, сел, оглядел всех мутными и строгими в своей отрешенности глазами:
– Братцы! Предайте меня смерти… Я уже не жилец тут… Истомился весь, нету больше моей моченьки…
Он снова лег на спину и закрыл глаза. Фомин и все остальные знали, что такая просьба должна была последовать, и ждали ее. Коротко мигнув Кошелеву, Фомин отвернулся, а Кошелев, не прекословя, сорвал с плеча винтовку. «Бей!» – скорее догадался, чем услышал он, глянув на губы отошедшего в сторону Чумакова. Но Стерлядников снова открыл глаза, твердо сказал:
– Стреляй сюда. – Он поднял руку и пальцем указал себе на переносицу. – Чтобы сразу свет потух… Будете на моем хуторе – скажите бабе, мол, так и так… Нехай не ждет.
Кошелев что-то подозрительно долго возился с затвором, медлил, и Стерлядников, опустив веки, успел договорить:
– У меня – только одна баба… а детишек нету… Одного она родила, и то мертвого… А больше не было…
Два раза Кошелев вскидывал винтовку и опускал ее, все больше и больше бледнея… Чумаков яростно толкнул его плечом, вырвал из рук винтовку.
– Не можешь, так не берись, щенячья кровь… – хрипло крикнул он и снял с головы шапку, пригладил волосы.
– Скорей! – потребовал Фомин, ставя ногу в стремя.
Чумаков, подыскивая нужные слова, медленно и тихо сказал:
– Василий! Прощай и прости меня и всех нас, ради Христа! На том свете сойдемся, и нас там рассудят… Бабе твоей перекажем, об чем просил. – Он подождал ответа, но Стерлядников молчал и бледнел, ожидая смерти. Только опаленные солнцем ресницы его вздрагивали, словно от ветра, да тихо шевелились пальцы левой руки, пытавшиеся зачем-то застегнуть на груди обломанную пуговицу гимнастерки.
Много смертей видел Григорий на своем веку, а на эту – смотреть не стал. Он торопливо пошел вперед, с силой натягивая поводья, ведя за собой коня. Выстрела он ждал с таким чувством, как будто ему самому должны были всадить пулю между лопатками… Выстрела ждал, и сердце отсчитывало каждую секунду, но когда сзади резко, отрывисто громыхнуло – у него подкосились ноги, и он еле удержал вставшего на дыбы коня…
Часа два они ехали молча. Только на стоянке Чумаков первый нарушил молчание. Закрыв глаза ладонью, он глухо сказал:
– И на черта я его стрелял? Было бы бросить его в степи, не брать лишнего греха на душу. Так и стоит перед глазами…
– Все никак не привыкнешь? – спросил Фомин. – Сколько народу ты перебил – и не мог привыкнуть? У тебя же не сердце, ржавая железяка заместо него…
Чумаков побледнел, свирепо уставился на Фомина.
– Ты не трогай меня зараз, Яков Ефимович! – тихо сказал он. – Ты не квели мою душу, а то я и тебя могу стукнуть… Очень даже просто!
– На что ты мне нужен, трогать тебя? У меня и без тебя забот хватает, – примирительно сказал Фомин и лег на спину, щурясь от солнца, с наслаждением потягиваясь.
XVI
Вопреки ожиданиям Григория, за полторы недели к ним присоединилось человек сорок казаков. Это были остатки растрепанных в боях различных мелких банд. Потеряв своих атаманов, они скитались по округу и охотно шли к Фомину. Им было решительно все равно – кому бы ни служить и кого бы ни убивать, лишь бы была возможность вести привольную кочевую жизнь и грабить всех, кто попадался под руку. Это был отпетый народ, и Фомин, глядя на них, презрительно говорил Григорию: «Ну, Мелехов, наплав пошел к нам, а не люди… Висельники, как на подбор!» В глубине души Фомин все еще считал себя «борцом за трудовой народ», и хотя не так часто, как прежде, но говорил: «Мы – освободители казачества…» Глупейшие надежды упорно не покидали его… Он снова стал сквозь пальцы смотреть на грабежи, учиняемые его соратниками, считая, что все это – неизбежное зло, с которым необходимо мириться, что со временем он избавится от грабителей и что рано или поздно все же будет он настоящим полководцем повстанческих частей, а не атаманом крохотной банды…
Но Чумаков, не стесняясь, называл всех фоминцев «разбойниками» и до хрипоты спорил, убеждая Фомина в том, что и он, Фомин, – не кто иной, как разбойник с большой дороги. Между ними, когда
