очереди по купам тополевых левад, видневшихся за хутором Еланским. Батальон должен был, минуя брошенный казаками хутор Еланский, двигаться в направлении станицы Еланской и, связавшись с наступавшей из Букановской ротой 1-го батальона, овладеть хутором Антоновом. По диспозиции, командир батальона обязан был вести свою часть в направлении на хутор Безбородов. Конная разведка вскоре донесла, что на Безбородовом противника не обнаружено, а правее хутора, верстах в четырех, идет частая ружейная перестрелка.
Через головы колонны красноармейцев где-то высоко со скрежетом и гулом неслись снаряды. Недалекие разрывы гранат потрясали землю. Позади, на Дону с треском лопнул лед. Иван Алексеевич оглянулся:
– Вода, должно, прибывает.
– Пустяковое дело в это время переходить Дон. Его, того гляди, поломает, – обиженно буркнул Мишка, все никак не приспособившийся шагать по-пехотному – четко и в ногу.
Штокман глядел на спины идущих впереди, туго перетянутые ремнями, на ритмичное покачивание винтовочных дул с привинченными дымчато-сизыми отпотевшими штыками. Оглядываясь, он видел серьезные и равнодушные лица красноармейцев, такие разные и нескончаемо похожие друг на друга, видел качкое движение серых шапок с пятиконечными красными звездами, серых шинелей, желтоватых от старости и шершаво-светлых, которые поновей; слышал хлюпкий и тяжкий походный шаг массы людей, глухой говор, разноголосый кашель, звяк манерок; обонял духовитый запах отсырелых сапог, махорки, ременной амуниции. Полузакрыв глаза, он старался не терять ноги и, испытывая прилив большой внутренней теплоты ко всем этим, вчера еще незнакомым и чужим ему ребятам, думал: «Ну хорошо, почему же они вот сейчас стали мне так особенно милы и жалки? Что связующее? Ну, общая идея… Нет, тут, пожалуй, не только идея, а и дело. А еще что? Может быть, близость опасности и смерти? И как-то по- особенному родные… – И усмехнулся глазами:
– Неужто старею?»
Штокман с удовольствием, похожим на отцовское чувство, смотрел на могучую, крутую крупную спину идущего впереди него красноармейца, на видневшийся между воротником и шапкой красный и чистый отрезок юношески круглой шеи, перевел глаза на своего соседа. Смуглое бритое лицо с плитами кровяно-красного румянца, тонкий мужественный рот, сам – высокий, но складный, как голубь; идет, почти не махая свободной рукой, и все как-то болезненно морщится, а в углах глаз – паутина старческих морщин. И потянуло Штокмана на разговор.
– Давно в армии, товарищ?
Светло-коричневые глаза соседа холодно и пытливо, чуть вкось скользнули по Штокману.
– С восемнадцатого, – сквозь зубы.
Сдержанный ответ не расхолодил Штокмана:
– Откуда уроженец?
– Земляка ищешь, папаша?
– Земляку буду рад.
– Москвич я.
– Рабочий?
– Угу.
Штокман мельком взглянул на руку соседа. Еще не смыты временем следы работы с железом.
– Металлист?
И опять коричневые глаза прошлись по лицу Штокмана, по его чуть седоватой бороде.
– Токарь по металлу. А ты тоже? – И словно потеплело в углах строгих коричневых глаз.
– Я слесарем был… Ты что это, товарищ, все морщишься?
– Сапоги трут, ссохлись. Ночью в секрете был, промочил ноги.
– Не побаиваешься? – догадливо улыбнулся Штокман.
– Чего?
– Ну как же, идем в бой…
– Я – коммунист.
– А коммунисты, что же, не боятся смерти? Не такие же люди? – встрял в разговор Мишка.
Сосед Штокмана ловко подкинул винтовку, не глядя на Мишку, подумав, ответил:
– Ты еще, братишка, мелко плаваешь в этих делах. Мне нельзя трусить.
Сам себе приказал, – понял? И ты ко мне без чистых рукавичек в душу не лазай… Я знаю, за что и с кем я воюю, знаю, что мы победим. А это главное. Остальное все чепуха. – И, улыбнувшись какому-то своему воспоминанию, сбоку поглядывая на профиль Штокмана, рассказал:
– В прошлом году я был в отряде Красавцева на Украине, бои были. Нас теснили все время. Потери. Стали бросать раненых. И вот неподалеку от Жмеринки нас окружают. Надо было ночью пройти через линию белых и взорвать в тылу у них на речушке мост, чтобы не допустить бронепоезд, а нам пробиваться надо через линию железной дороги. Вызывают охотников. Таковых нет. Коммунисты – было нас немного – говорят: «Давайте жеребок бросим, кому из нас». Я подумал и вызвался. Взял шашки, шнур, спички, попрощался с товарищами, пошел. Ночь темная, с туманом. Отошел саженей сто, пополз. Полз нескошенной рожью, потом оврагом. Из оврага стал выползать, помню, как шарахнет у меня из-под носа какая-то птица. Да-а-а… В десяти саженях пролез мимо сторожевого охранения, пробрался к мосту. Пулеметная застава его охраняла. Часа два лежал, выжидал момент. Заложил шашки, стал в полах спички жечь, а они отсырели, не горят. Я ведь на брюхе полз, мокрый от росы был – хоть выжми, головки отсырели. И вот, папаша, тогда мне стало страшно. Скоро рассвет, а у меня руки дрожат, пот глаза заливает. «Пропало все, – думаю. – Не взорву – застрелюсь!» – думаю. Мучился-мучился, но все-таки кое-как зажег – и ходу. Когда полыхнуло сзади, – я лежал за насыпью, под щитами, – у них крик получился. Тревога. Трахнули из двух пулеметов. Много конных проскакало мимо меня, да разве ночью найдешь?
Выбрался из-под щитов – и в хлеба. И только тут, знаешь, отнялись у меня ноги и руки, не могу двинуться, да и баста! Лег. Туда шел ничего, храбро, а оттуда – вот как… И знаешь, начало меня рвать, всего вымотало в доску!
Чувствую – и ничего уж нет, а все тянет. Да-а-а… Ну конечно, до своих все же добрался. – И оживился, странно потеплели и похорошели горячечно заблестевшие коричневые глаза. – Ребятам утром, после боя, рассказываю, какой у меня со спичками номер вышел, а дружок мой говорит: «А зажигалку, Сергей, разве ты потерял?» Я – цап за грудной карман, – там! Вынул, чиркнул – и, представь, ведь загорелась сразу.
От дальнего острова тополей, гонимые ветром, высоко и стремительно неслись два ворона. Ветер бросал их толчками. Они уже были в сотне саженей от колонны, когда на Крутовской горе после часового перерыва снова гухнуло орудие, пристрельный снаряд с тугим нарастающим скрежетом стал приближаться, и когда вой его, казалось, достиг предельного напряжения, один из воронов, летевший выше, вдруг бешено завертелся, как стружка, схваченная вихрем, и, косо простирая крылья, спирально кружась, еще пытаясь удержаться, стал падать огромным черным листом.
– Налетел на смерть! – в восторге сказал шагавший позади Штокмана красноармеец. – Как оно его кружануло, лихо!
От головы колонны на высокой караковой кобылице скакал, разбрызгивая талый снег, ротный.
– В це-епь!..
Обдав молчаливо шагавшего Ивана Алексеевича ошметьями снега, галопом промчались трое саней с пулеметами. Один из пулеметчиков на раскате сорвался с задних саней, и ядреный и смачный хохот красноармейцев звучал до тех пор, пока ездовой, матерясь, не завернул лихо лошадей и упавший пулеметчик на ходу не вскочил в сани.
XLI
