О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии)

зевание, или засыпание, или еще какую-либо реакцию, которую в нем неодолимо провоцирует (как инверсию тормозной доминанты) закон имитации.

Таким примером Поршнев иллюстрирует необходимые условия появления интердикции. Она появляется именно тогда, когда человеческому предку, обладающему сильно развитым имитативным рефлексом, в силу меняющейся экологической среды все чаще приходилось скапливаться во все более многочисленные и случайные по составу группы, где такой рефлекс не просто становился опасным — его неодолимая сила уже грозила «биологической катастрофой». Интердикция, одолевая неодолимую (ничем иным) силу имитации, как раз и предотвращает эту угрозу.

Таким образом имитация играет в становлении интердикции двоякую роль. С одной стороны, развитый имитативный рефлекс предоставляет канал для передачи самого интердиктивного сигнала. С другой, этот же развитый имитативный рефлекс превращает интердиктивное сигнальное воздействие в необходимое условие выживания данного вида.

Интердикция — пишет Поршнев — «составляет высшую форму торможения в деятельности центральной нервной системы позвоночных» .

Анализ имеющихся данных об экологических нишах, в которых на разных этапах приходилось «бороться за существование» предку человека, об эволюции его головного мозга, о беспрецедентно тесных отношениях с огромным числом других животных приводит Поршнева к двоякому выводу:

у человеческого предка были все анатомические и физиологические предпосылки для освоения интердикции;

без освоения подобных инструментов человеческий предок был обречен на вымирание.

«Открыв» для себя интердикцию в качестве способа сигнального воздействия на себе подобных, человеческий предок немедленно приступил к распространению этой практики по отношению ко всем остальным животным. Исследования Поршнева привели его к выводу, что человеческий предок «практиковал» интердикцию в самых широких масштабах, по отношению ко множеству самых разных млекопитающих хищников и травоядных — и даже птиц.

Освоение интердикции позволило предку человека занять совершенно уникальную экологическую нишу, выстроить невиданные до него в животном мире симбиотические отношения.

2. От интердикции к суггестии

Спокойная и комфортная жизнь продолжалась, однако, не вечно. Постепенно созрел очередной экологический кризис (тот самый, выходом из которого оказалась дивергенция).

Этот кризис настолько глубоко затронул экологическую нишу палеоантропа, что даже те почти «предельные» в животном мире инструменты адаптации, которые он успел приобрести, проходя через предыдущие кризисы, не гарантировали его от неумолимо надвигающейся очередной угрозы вымирания.

Непреодолимые трудности жизни в условиях кризиса вновь вынуждали палеоантропа к энергичному поиску новых, выходящих за рамки прежнего опыта, путей адаптации (то есть палеоантроп занялся делом, до боли знакомым современному российскому «неоантропу»).

И дело пошло, когда палеоантроп, основательно отшлифовавший на других животных свое мастерство в области интердикции, вознамерился применить этот мощный инструмент к себе подобным, к другим палеоантропам. Таким образом, круг, пройденный интердикцией, замкнулся: возникшая внутри больших скоплений палеоантропов и адаптированная для применения исключительно по отношению к другим животным интердикция вернулась во внутренние отношения палеоантропов между собой. Но задача, которую она решала теперь, была другая: нейтрализовать действие не имитативного рефлекса, как в начале пути, а рефлекса, запрещавшего убивать. Это и вывело палеоантропа на тропу дивергенции — «выращивания» нового вида, особо податливого на интердикцию.

Жизнь, однако, быстро подсказала, что верхние лобные доли, надежно обеспечивающие податливость на интердикцию, в случае, если начать практиковать интердикцию уже внутри собственно «большелобых», способны предоставлять такие инструменты сопротивления ей, которые остальным животным принципиально недоступны. Таким образом, «выведя» полезную для себя породу — неоантропов, палеоантропы вышли на совершенно не приемлемый для животного мира «побочный» результат: они вытолкнули неоантропа из зоологического режима развития в социальный.

Дальше совсем коротко. Поршнев реконструирует три ступени развития нейросигнального дистантного взаимодействия : интердикция I (на пороге дивергенции, описана выше), интердикция II (разгар дивергенции, торможение интердикции I, или «самооборона») и интердикция III, или «суггестия» (перенесение отношений дивергенции в мир самих неоантропов). Суггестия — это уже порог собственно человеческой речи. «Полная зрелость суггестии» , — пишет Поршнев, — «отвечает завершению дивергенции» . Соотношение между тремя этими ступенями — поясняет Поршнев — можно условно сравнить с соотношением «нельзя» — «можно» — «должно» .

Переход со ступени на ступень происходил, естественно, не без естественного отбора из многочисленных мутаций, масштаб и разнообразие которых были спровоцированы кризисом, а значит, и не без множества неустойчивых переходных форм. И только у одной из мутаций — неоантропа третья ступень (суггестия) этим отбором была надежно и навсегда закреплена. Выше было показано, что от такого закрепления биологическую пользу извлек вначале вовсе не сам неоантроп. Последнему еще много предстояло потрудиться для того, чтобы обернуть вредное приобретение себе на пользу.

Первыми шагами такого развития, выходящими за рамки биологической эволюции, то есть не требовавшими уже изменения анатомии и физиологии нового животного, стало возникновение «контрсуггестии» — инструмента сопротивления суггестии — и «контрконтрсуггестии» инструмента подавления, преодоления этого сопротивления. В свою очередь, возникновение пары «контрсуггестия контрконтрсуггестия», с одной стороны, выталкивало неоантропа в бесконечный процесс усовершенствования форм того и другого, а с другой, делало возможной и необходимой интериоризацию внешнего взаимодействия во внутренний диалог. Но это случилось уже много позже...

Сказанное — лишь самый беглый обзор исследований Поршнева физиологии высшей нервной деятельности. Многое, очень многое пришлось опустить, многое — предельно упростить. Но и этого обзора достаточно, чтобы показать, что сделанное Поршневым в этой науке отнюдь не ограничивается мелочами. Он посягнул на фундаментальные вещи.

Как же отреагировала профессиональная физиология?

Положение здесь, насколько мне известно, еще хуже, чем собственно в антропологии. Результаты исследований Поршнева в области физиологии даже и не пытались опровергать. Их просто игнорировали. Мне неизвестно ни одного отклика на поршневский анализ со стороны профессиональных физиологов. Это тоже форма описанной Поршневым «контрсуггестии», причем наиболее примитивная:

Пожалуй, самая первичная из них в восходящем ряду уклониться от слышания и видения того или тех, кто формирует суггестию в межиндивидуальном общении.

Лет десять назад один пожилой ленинградский физиолог в частной беседе объяснил сложившуюся ситуацию следующим образом: современными физиологами признается только то, что является результатом использования микроскопа, скальпеля, химического анализа и т.п. Все остальное — «философия».

Тем не менее, рискну высказать уверенность, что потребность физиологов в «философии» в духе Павлова, Ухтомского и Поршнева исчезла не навсегда. Она еще вернется.

[Опущены следующие главы, в которых, в основном, приводится изложение соответствующих тем из книги Поршнева «О начале человеческой истории»:

III. Зоология IV. Лингвистика V. Физиология высшей нервной деятельности VI. Психологические