морфологическое положение удостоверяет личность обезьяночеловека, было наивным, начальным. Почти не возникало и помысла, чтобы понятие обезьяночеловека могло охватывать несколько видов, стоящих морфологически на разных расстояниях между обезьяной и человеком. Только Мортилье допускал идею о «расах» обезьянолюдей. Однако научная мысль деятельно ставила вопросы, которые таили разные возможные продолжения этой эпопеи. Отметим два противоположных хода мыслей.
Г. де Мортилье после Геккеля и Фохта стал главным в Европе поборником идеи обезьяночеловека. Это был тоже смелый материалист. Мортилье участвовал в революции 1848 г. и на всю жизнь остался революционером, мелкобуржуазным социалистом и воинствующим атеистом. Наука о доисторических людях была, по его словам, «одним из последствий великого освободительного умственного движения XVIII века» — материализма и безбожия энциклопедистов-просветителей. Как уже отмечено выше, это он, Мортилье, был бесспорным основателем науки о каменном веке, подразделив палеолит на главные этапы и связав с историей фауны и геологией ледниковой эпохи. Парижская коммуна 1871 г. словно дала стимул его интересу к проблеме обезьяночеловека. Он не был анатомом или натуралистом, но, не взирая на позицию Дарвина, придал первостепенное значение идее обезьяночеловека для философии и науки. В 1873 г. Мортилье выступил с работой на эту тему. Он горячо ратует за симиальную теорию происхождения человека, признает необходимость промежуточного звена между обезьяной и человеком, колеблясь лишь, как называть его: антропопитек или гомосимиа. В глазах Мортилье неандерталец — полуобезьяна. Но вот что смущает его ум: ему кажется, что каменные орудия ко времени, когда жил неандерталец, уже слишком человеческие. Силясь найти выход из этого противоречия, Мортилье допускает, что череп из Неандерталя — атавизм: данный индивид был в это геологическое время (средний плейстоцен) пережитком, остатком гораздо более древней эпохи, возможно плиоцена. Иначе говоря, неандерталец мысленно сдвигается в глубь времен.
Интересно, что три года спустя, в 1876 г., антрополог И. Топинар выступил с совершенно аналогичной гипотезой. Он был настолько стеснен глубоко обезьяньим обликом неандертальца, что тоже прибег к модной идее атавизма: данный неандерталец был в век мамонта реликтом наших третичных предков. Впрочем, может быть, Топинар не был самостоятелен и просто примкнул к мысли Мортилье.
Другое направление мыслей о неандертальце имело обратный прицел: видеть в данном ископаемом неандертальце прародителя многих более поздних поколений. Это направление связано с именами двух крупных и для своего времени весьма компетентных французских антропологов Катрфажа и Ами. В 1873 г. они в «Crania ethnica» включили череп из Неандерталя в серию других более поздних ископаемых черепов, чтобы показать не единичный характер этой находки. Авторы построили теорию о «примитивной расе», уходящей в глубокое прошлое, но представленной ископаемыми остатками и в верхнем плейстоцене, и в голоцене. Они назвали ее по одной из включенных в серию находок «Канштадской расой». Сюда попали костные человеческие остатки относительно позднего времени из Эдисгейма, из Гурдана и другие, так же как челюсть из Арси-сюр-Кур (позже и из Ла Нолетт). Оказалось, что если неандерталец — обезьяночеловек, то таковой представлен и позднейшими отпрысками, изредка тут и там обнаруживаемыми под землей, причем — что самое интересное — не только в древнее время, но и вплоть до наших дней. Катрфаж и Ами представляли себе, что подчас неандерталец возрождается тут как атавизм.
От концепции Катрфажа и Ами давно не осталось камня на камне. В ряде своих примеров они явно ошиблись. Однако, кто знает, может быть, антропология со временем еще раз тщательно пересмотрит их серию и обнаружит в ней не одни только ошибки. Ибо в общем-то были опровергнуты не столько факты, сколько теоретические посылки Катрфажа и Ами. А теоретические посылки могут быть еще раз пересмотрены. Они исходили из того, что «примитивность» этой расы (вида, сказали бы мы) не обязательно подразумевает тот минимум отклонений от современного человека в сторону обезьяны, который представлен на черепе из Неандерталя и подобных ему. По их представлению, эти черты могут быть сильно сглажены, стерты, но все еще находиться по ту сторону рубежа, отделяющего людей современного физического типа от существенно иной группы. В глазах этих антропологов было бесспорно, что представители этой группы жили в разные эпохи вплоть до нашего времени и, следовательно, еще где-то могут быть встречены. Иными словами, своей «Канштадской расой» Катрфаж и Ами на самом деле, пусть с промахами, пусть сами не отдавая себе ясного отчета, связывали неандертальца с представлениями, дошедшими от Линнея, — о существовании Homo troglodytes еще и среди живущих видов. Обезьяночеловек обрел бы затухающую позднюю историю рядом с историей человека. Как атавизм? Или как реликт?
Эта тенденция мысли была подавлена всем дальнейшим движением антропологии: были приложены самые большие усилия к тому, чтобы загнать палеоантропов в средний плейстоцен, наглухо замуровать их там, отклоняя все предъявляемые материалы об их более поздних и соответственно морфологически более стертых воспроизведениях. Напротив, тенденция мысли Мортилье-Топинара — отогнать обезьяночеловека как можно глубже в прошлое — в общем оказалась в фарватере последующего развития антропологии.
Но тут надо отметить еще один синтез, рожденный 70-ми годами. В 1876 г. Энгельс написал набросок для «Диалектики природы», озаглавленный «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». Из этого наброска следует, что Энгельс знал о происходившей борьбе умов вокруг «недостающего звена» — промежуточного обезьяночеловека неговорящего. Принял ли он эту гипотезу или отверг? Да, Энгельс сначала, по Дарвину, характеризует родоначальников человеческой ветви — высокоразвитых древесных обезьян, а далее вводит на сцену эволюции «переходные существа». Они не имеют еще ни речи, ни общества. Ясно, что Энгельс знал модель, предложенную 8 — 10 лет назад Геккелем и Фохтом, счел ее рациональной и отклонил вариант Гексли — Дарвина (без «промежуточного звена»). По предположению Энгельса, эти промежуточные существа обрели речь после сотен тысяч лет развития — где-то на пути до возникновения общества и вместе с тем человека — «готового человека». Но эта работа Энгельса не могла оказать влияния на науку 70-х годов, так как была опубликована лишь в 90-х годах, когда ситуация была уже новой.
В 80-х годах положение делалось для обезьяночеловека все хуже. На одной чаше весов — укреплявшийся авторитет Дарвина, а на противоположной — скудность костных остатков, которые все еще были фрагментарными, полунемыми. Мысль об обезьяночеловеке замирала. В 1886 г. в Спи в Бельгии были найдены элементы черепа неандертальца, достаточные, наконец, для почти полной реконструкции. Нет, анатомически это не оказалось серединой между обезьяной и человеком (формула же «телом — человек, умом — обезьяна» плохо прививалась в сознании).
И вдруг в 1891 г. обезьяночеловек сильно дернул чашу в свою сторону.
Здесь надо сказать об одной ошибке Геккеля, имевшей самые счастливые последствия. Антропоморфные обезьяны были тогда еще недостаточно изучены. В отличие от Гексли, сблизившего человека более всего с гориллой, Геккель более всего сблизил его с гиббоном. Оба были неправы, так как общих признаков у человека больше всего с шимпанзе, однако отклонение от истины у Геккеля значительнее. Обезьяна, подобная гиббону, не занимает места в генеалогической линии человека. Но так как Геккель предположил, что обезьяночеловек произошел из какой-либо древней формы гиббона, голландец врач Е. Дюбуа, поначалу вовсе не профессионал-антрополог, отправился в 1890 г. искать ископаемые останки этого существа в ту страну, где водятся гиббоны, — в Индонезию. Может быть, на обоих повлиял Линней: по его сведениям, голландские натуралисты-путешественники еще в XVII — XVIII вв. наблюдали живых Homo troglodytes как раз на островах Индонезии (Яве, Амбоине). Но Дюбуа хотел найти не живущего обезьяночеловека, а именно ископаемого, нужного для генеалогии человека. Не обнаружив удобных обнажении четвертичных слоев на Суматре, Дюбуа перенес поиски на Яву и необычайно быстро в 1891 и 1892 гг. натолкнулся на то решающее подтверждение дарвинизма, которое захотел добыть: на черепную крышку и бедренную кость обезьяночеловека, предсказанного Геккелем. Не будь ошибки, подтверждение пришло бы лишь много позже. Объем внутренней полости черепа действительно ставил этого обезьяночеловека точно на полпути между высшими обезьянами и человеком. Поскольку бедро подтверждало прямохождение, вертикальную позицию обезьяночеловека, Дюбуа заменил описательное видовое определение: вместо Pithecanthropus alalus Hekkel он назвал его Pithecanthropus erectus Dubois.
В этом случае трудно было бы говорить об имманентном движении науки. Спонтанно дело шло в другую сторону, к элиминированию идеи обезьяночеловека. Но кости яванского питекантропа наглядно демонстрировали правоту именно Геккеля — Фохта.
И вот началось перемалывание этого свидетельства из глубин пятисоттысячелетнего прошлого на жерновах науки. Сейчас с почти полной уверенностью можно сказать, что кости принадлежат женской особи, а открытый много позже так называемый питекантроп IV — значительно более массивный —
