картофелину, и я обжёг язык…
Я пел песню Розенбаума за шестьдесят лет до того, как её сложат. Пел — и видел с ужасом, что сидящие вокруг её понимают. Понимают. А вы понимаете? Я бы мог спеть её на Руси русским людям в любом с незапамятных времён веке — и они бы поняли.
Ещё не выросло на нашей земле такого поколения, которое не поняло бы таких песен. И моё — оно не исключение, хотя оно ещё не выросло.
Его тоже что-то ждёт. Афган. Чечня. Третья Отечественная. Не знаю. Но исключений не было в нашей истории… Я просто успел раньше остальных…
Тётя Фрося вздохнула. Зинка, нахмурившись, терзала ремень снайперки. Юлька тревожно смотрела на меня.
— Бориска-Бориска… — сказал Мефодий Алексеевич и с треском прокашлялся, покрутил головой. — Ну, давайте кипяточку выпьем…
Мне вдруг стало смешно. Меня иногда разбирал смех вот в такие именно моменты. «Кипяточку!» и ведь я буду пить этот кипяточек, и мне будет хорошо, как будто я пью горячий какао в закусочной «На углу», куда мы часто бегали. И после этой картошки в мундире и кусочка замученной шведской сельди (сволочи, немцев кормят, а ещё нейтралы!) я вполне способен ощутить себя сытым, хотя раньше от такого ужина я пришёл бы в ужас… вернее сказать — это вообще не ужин. С другой стороны — наверное, в моём времени масса людей ест и хуже…
— Сахару-то и вприглядку не стало, — обвиняюще заявила тётя Фрося. — Хоть бы сахарин[42]где достать.
Руководство сделало вид, что не слышит её. Тётя Фрося отхлебнула кипятку и обратилась к девчонкам:
— Вот, девки, смекайте, на что мужики годны. Кровь друг другу пускать — и всё. Да если б взяли меня, да какую фрицевскую мать, посадили б рядом друг с другом и спросили: «Хотите, чтоб ваши дети друг в друга железками тыкали?» Да разве б мы согласились?
— Ты и не согласилась бы, — подал голос Хокканен. — А у них разные есть…
— Бреши, Ахтыч, — отмахнулась рукой тётя Фрося. — Никакая мать своему сыну смерти не пожелает.
Интересный разговор остался без продолжения. Явились наши ребята, притащившие с собой кучу блокнотных листочков и короткий список неграмотных. Мы с Сашкой перемигнулись и ушли на крыльцо.
— Внимательно надо смотреть, — Сашка разложил на колене донесение. Я молча кивнул и стал перебирать листки, передавая их Сашке. Текст был короткий, почерка разные, в глазах рябило и мне внезапно захотелось бросить свою идею, а ещё больше захотелось, чтобы похожего не было. Но Сашка уже отложил два листка… и как раз когда он откладывал второй, я задержал очередной в руке и сказал:
— Вот.
Сашка вырвал листок у меня из рук и замер.
— Да, — он поднял на меня глаза и прикрыл их, тяжело выдохнув: — Я так надеялся, что он убит…
…Витька Покалюжный, партизан из первого взвода, запираться не стал — он только увидел два лежащих рядом на столе листка и сел на лавку, свесив голову. Олег снял с него карабин и ремень — тот не сопротивлялся, лишь глухо сказал:
— Пощадите… я не за себя…
— Ты ж это — с самого с начала с нами, — Мефодий Алексеевич налил себе ещё кипятку. — Так это — ты уж ушёл как агент, или это — потом завербовали?
— Потом… — Витька, ещё совсем молодой мужик, передёрнул плечами. — Я жене сказал, что на заработки пойду… И как они прознали — ума не приложу… В конце декабря, как за дровами ходил, прямо возле лагеря подловили… Ну и… Говорят, жену твою повесим, сына — в Германию, ему год всего, он про тебя и знать забудет… Пощадите, товарищи…
— Рассказать не мог? — Хокканен откашлялся. — Мы бы и жену и сына сюда, в отряд…
— Не выжили бы они, — тоскливо ответил Витька. — Рази ж это жизнь… не выжили бы…
— И ты всё это время это — докладывал? — спокойно спросил командир. Агент кивнул:
— Да… Тайники только менялись… А так я фрицев больше и в глаза не видел…
— Гад!!! — вдруг крикнул Ромка, слетел с лавки, подхватил свой карабин и в упор бабахнул в Витьку. Промазал, тот дёрнулся всём телом, но остался неподвижен. На Ромку навалились ребята, но никак не могли его скрутить, он колотился уже в настоящем припадке и что-то кричал — я понял, что вжался в стенку и с трудом сумел расслабиться и отвести глаза от бьющегося в руках наших мальчишки с безумным лицом. Зинка в конце концов взяла его на руки, как маленького, и начала укачивать.
— Ну что тут сказать, — Мефодий Алексеевич оставался совершенно спокоен. — Это. Гад.
— Гад, гад, гад… — закивал головой Витька.
— Но это — гад не сам по себе, — Мефодий Алексеевич вздохнул. — А это — произведённый в гады, это всё ж не то… Семью твою мы это — вытащим. Сейчас ты это — с фрицами общаешься?
