ветеран!» И не важно, сколько лет человеку. Раз он в партизанах и живой — значит, боец.
— Как там у вас? — спросил он на ходу. — Сильно жмут-то?
— Да сейчас ещё ничего, — ответил Сашка. — Сейчас у них на фронте дел много. А вот в мае, как мы только пришли в отряд, совсем плохо было.
— Вот и нас тогда из партизанского края выжали, — вспомнил наш сопровождающий. — Народу побили — ужас… С нами почти все жители в леса ушли. И не бросишь, и как гири на ногах висят… А про ваши дела мы наслышаны. Как там… — он заулыбался, вспоминая: — «Терпенье и труд всё перепрут!»?
— Это вот он придумал, — Сашка стукнул меня по плечу.
Около большущего костра стоял громогласный хохот. Мы присели на обрубок бревна. Хохотали все над невысоким коренастым парнишкой, обряженным поверх обычной формы в… белый парадный китель генерала вермахта со всеми регалиями. Отталкивая локтем висящий на правом бедре ППШ, парнишка что-то рассказывал возбуждённо, то и дело округляя серые глаза и взмахивая свободной рукой. Нам его и слышно толком не было за общим хохотом.
Тихая невысокая женщина раздала нам миски с жареной молодой картошкой и мясом, ложки, кружки с настоящим чаем, передала Сашке круглую буханку хлеба. Я только теперь понял, до какой степени хочу есть — просто до судорог в кишках. Сашка, прижав буханку к груди, кромсал её на ломти своей финкой — той самой, которой недавно зарезал часового. А я думал только о том, что-бы он делил поскорее…
Мальчишка — всё ещё в кителе — закончил веселить окружающих и, приняв из чьих-то рук свою порцию, подсел к нам. По-хозяйски, не обращая на нас особого внимания, только окинул всех взглядом. Ел он не очень быстро, но крупно, если можно так сказать, прикончил свой хлеб, когда картошки оставалась ещё треть, вздохнул, и Сашка протянул ему ломоть:
— Держи.
— Ага, спасибо, — он движением плеч сбросил китель. — Жаркий, зараза…
— Откуда взял-то? — спросил Женька. Мальчишка, снова принимаясь за еду, поморщился:
— Да…
— Голик у нас герой, — сказал кто-то. — Такого зверя сегодня загнал! Генерала фрицевского! Документы в штаб пошли, которые генерал вёз, а китель как трохфей победителю. Великоват только.
— Будет зубы скалить, — буркнул мальчишка. — Смеши их…
— Ты — Голик, Лёнька Голиков?! — вырвалось у меня. Вокруг засмеялись:
— О, слава-то!..
— Везде про него слыхали…
— Чисто народный артист…
— Ну, я Голик, — кивнул он, сердито посмотрев на старших товарищей. — Погоди, а вы… — он обвёл нас взглядом и мелодично присвистнул: — Дубок, Тихий, Шалыга! Из отряда «Смерч»! — в его глазах появилось детское восхищение мальчишки, увидавшего на улице живого Спайдермена. Пухлые губы патрона нашей дружины разъехались в улыбке, он пропел, сбиваясь на басок:
У нас весь отряд её пел! Здорово! А как по-немецки?
— Майне либер фройнд… — завёл Женька охотно. А я смотрел на Лёньку и думал. Думал, что через неполных пять месяцев он погибнет в стычке с егерями, прикрывая отход товарищей. И я это знаю!!!
Предупредить? Не поверит. А если и поверит, то что изменится? Тут же нет никакой случайности, тут всё закономерно — он поступит так, как должен поступить. Пока Женька пел, а я разглядывал будущего Героя Советского Союза, восторженно внимающего плохо зарифмованным словам на немецком, к нам подошла Юлька с молодой женщиной, даже скорей девушкой — курносой, с косами. Мы поднялись, понимая, что это и есть врач.
— Мальчик жив и будет жить, — сказала она. — Завтра у нас самолёт на Большую Землю, отправим и его… Да. Он просил передать, что танкового полка в посёлке нет, это обман.
— Ясно, — Сашка вздохнул. — Большое вам спасибо.
Мы засобирались обратно. Лёнька стоял рядом с нами, ничего не говорил, а я то и дело поглядывал на него, просто не в силах заставить себя поверить, что это наяву. А когда наш неспешный транспорт уже отчаливал под лошадиное пофыркиванье (хорошо смазанные колёса не скрипели), я задержался и взял Голикова за плечо:
— Слушай… ты поосторожнее… — скомканно сказал я. Он не удивился и ответил, хлопнув меня по спине:
— Ага. И ты тоже, слышишь? Мы с тобой ещё в Берлине повидаемся!
Мы, не сговариваясь, обнялись, опять похлопали друг друга по спинам. Лёнька отшагнул, поднял руку, прощаясь, крикнул:
— Увидимся! Может, ещё и до Берлина!
— Обязательно! — ответил я, вместе со мной замахали все, и я прошептал тихо: — Никогда…
Я на ходу запрыгнул на телегу, привалился к Сашкиной спине. Рэм сидел с одной стороны, Женька — с другой, Юлька правила. Мимо тянулись, покачиваясь, тёмные кусты…
— Борька, ты чего? — тихо спросил Сашка через какое-то время.
— Я? — искренне удивился я; мне казалось, что я задремал. — А что?
— Не знаю, с собой разговариваешь. Бормочешь…
— Да так… Понимаешь, Лёнька Голиков… он…
— Да, геройский парень, — вздохнул Сашка и потянулся. — Это же надо — генерала!.. С документами… Вот где Герой-то…
— Да, — согласился я. И опять пробормотал: — Только посмертно…
— Да что ты всё бормочешь? — почти рассердился Сашка.
— Завидую, — честно сказал я.
А звёзды падали и падали через чёрное небо. И я, покачиваясь на телеге, вспомнил, что каждая упавшая звезда — чья-то оборвавшаяся жизнь. Нет, если бы это было правдой, звёзды сейчас лились бы с неба, как дождь, как лавина. Потоку не было бы конца…»Мне этот бой не забыть нипочём. Смертью пропитан воздух… А с небосклона бесшумным дождём Падали звёзды…» А ещё каждая звезда — исполнившееся желание… Скаут не должен быть суеверным, но я выбрал момент и прошептал:
— Пусть он будет жив…
40
Меня разбудил крик Сашки:
— Разведка, подъём, скорее! Наши в засаду попали!
Одеваться я научился мгновенно. Какие там сорок пять секунд — и полуминуты не прошло, как я уже вылетел наружу, где грузились в повозки бойцы. Сашка махнул рукой:
— Нет! Напрямик! С тыла обойдём!
