— Всё, — выдохнула Юлька.
— Не всё, — возразил я холодно, застёгивая ремень. — Будем шуметь, пока можно. Поднимем бучу. Наши должны услышать. Предупредим их… хоть так.
— Верно! — глаза Юльки загорелись.
— Дайте автомат, — потребовал Сашка, садясь и руками подбирая внутренности. Юлька задрала на нём гимнастёрку и рубаху, я начал молча запихивать это обратно в живот, а она тут же перехватывала рваную рану бинтом. Кровь текла вяло, но кишки лезли обратно плохо. — Поскорей, чего ты копаешься, — сказал Сашка спокойно. — И закрепите, чтобы не вылезали.
— Куд-да! — Женька дал короткую очередь. — Скорей, они ползут, гады!
— Я сама, — Юлька отстранила меня, — теперь я сама, а ты давай…
Что «давать» — было понятно. У меня было четыре полных магазина, плюс пятый в оружии, шесть патрон в «парабеллуме», запасная обойма, штук тридцать парабеллумовских патрон россыпью — они, как известно, подходят и туда и сюда — и две «лимонки». Примерно так же обстояли дела и у остальных. В принципе, мы могли отбиваться долго — перед нами были огороды, слева, справа и сзади — пологий, но довольно длинный склон, по которому карателям предстояло лезть под огнём. Пригибаясь, я занял позицию справа. Женька лежал в сторону огородов, Юлька перебралась влево, а Сашка на своих ногах перешёл в тыл. Я понял, что он так и так уже мёртв, и у меня сжало горло. Мне захотелось окликнуть его и сказать что-нибудь… ну, типа что всё будет хорошо…
То, что и все мы, в сущности, мертвецы, меня как-то не колебало.
— Нельзя их подпускать близко, — сказал Сашка, — они нас закидают гранатами.
Видно было плохо, свет фонарей и фар больше мешал — впрочем, нашим врагам он мешал, конечно, тоже.
— Партизан, сдавайса! — гортанно кричал в темноте голос. — Партизан, сдавайса! Ити плен! Рус капут! Зовьет капут! Шталин капут, ити плен! Партизан, сдавайса! Война конец, ити плен! Партизан, сдавайса!
— Нну-у, с-сука… — процедил Сашка, и его ППШ коротко харкнул на звук. Я не знаю, попал ли он, но голос умолк — зато всё вокруг буквально взорвалось стрельбой и воем — каратели пошли в атаку. Поверх стрекота пистолет-пулемётов и винтовочной пальбы рокотали два пулемёта. Я положил ЭмПи боком, чтобы магазин не мешал плотней прижаться к земле, и начал водить стволом, отсекая очереди в три-пять патрон, по дуге. Перекатился влево, вправо, не переставая стрелять. Мокрая земля ударила в левую щёку, что-то с противным сырым хлюпаньем рвануло её с другого бока. Я сменил магазин и продолжал стрелять. Потом стало тихо, только неподалёку кто-то надрывно стонал и матерился по-русски, да изредка постреливали винтовки.
— Ой мама… ой, мать её… ой, убили, гады, сволочи… ой, ой, ой… — стоны были мутными и дурнотными, как ночной кошмар. Полицай… — Да за что ж… ой, ой, ой, боженька… помогите, Христа ради, ой…
— Да замолчи ты… — пробормотал я. Мне было тошно слушать это.
— Все целы? — спросил Сашка.
— Ты как? — вместо этого ответил я.
— Нормально, не болит, — отозвался он. — Сейчас они опять пойдут.
— Мальчишки, — сказала Юлька, — не надо бояться. Наши всё равно победят.
— Никто не боится, — сказал Сашка.
— Жаль только, что мы не узнаем… — не договорил Женька. Но я понял его. И, охваченный внезапным полубезумным чувством, начал выкрикивать:
— Мы знаем! Эй! Вы! Ка-азлы! Слушайте! Скоро вашу шестую армию зажмут в Сталинграде! Так, что только брызнет! А в начале сорок третьего её остатки сдадутся в плен! И Паулюс сдастся! Съели?! А летом сорок третьего вас расшибут на Курской Дуге! И «тигры» с «пантерами» не помогут! А в сорок четвёртом мы войдём в Германию! А в мае сорок пятого возьмём Берлин! И Гитлер ваш отравится! Ну! Идите сюда! Убивайте нас! Всё! Равно! Так! БУДЕТ!!!
Ответом мне был грохот выстрелов и злой крик — они снова пошли в атаку. Я по-прежнему ничего толком не видел и посылал огненные строчки на звук, на шум — но они были в ещё худшем положении, им- то приходилось бежать и стрелять в тех, кто находится в укрытии. Мы снова заставили их залечь, и опять стало относительно тихо. Больше никто не предлагал нам сдаться…
— У меня всего полтора магазина осталось, — сказала Юля. Я снял с пояса и перекинул ей винтовочный подсумок, в котором россыпью были патроны. — Спасибо, Борь…
— Да не за что, — ответил я. И услышал голос Сашки:
— Борька… а то, что ты говорил — ты откуда это знаешь? Или ты просто выдумал?
— Нет, — сказал я спокойно. — Вы, если хотите, думайте, что я сошёл с ума. Или вообще что хотите. Но я из будущего, ребята…
…Я не рассказывал об этом ни разу за всё время нашего знакомства, хотя, казалось бы, имелись десятки подходящих случаев доверительной близости, когда тайны сами просятся на язык. Жизнь — странная штука. Я рассказал правду именно сейчас, когда мы лежали крестом на небольшой полянке, ждали новой атаки и считали в уме патроны — их количество равнялось количеству минут оставшейся нам жизни и так же беспощадно убывало… Нет, я рассказал не всё. Я умолчал о позорище и развале 90-х, о кладбищенской стабилизации начала ХХI века, о безработных, бездомных, беспризорных, о наркотиках и торговле людьми, о продажности и подлости властей, об антирусских законах по «экстремизму»… Это мой грех. Но я говорил о знамени Победы над горящим рейхстагом, о полёте Гагарина, о мирных городах и атомном ледоколе, о фантастических книжках и об Эрмитаже… Я хотел, чтобы они знали только это. Только это, потому что остальная правда могла обесценить в их глазах то, что нам предстояло, отнять у них веру…
— Это сказка? — прошептала Юлька.
— Это правда, — твёрдо ответил я.
— Борька, поди сюда, — позвал меня Сашка.
Я подполз к нему.
— Тихо, — сказал Сашка.
Он лежал в луже крови, уже не впитывавшейся в землю. Я издал тихий звук, дёрнулся, но Сашка схватил меня за руку:
— Это не остановить, — сказал он негромко. — Борька, знаешь… я тебя не вижу. И мне не больно, ты не думай… Всё это время было больно, а теперь нет уже… — он помолчал, тихо дыша. Я ждал, не зная, что сказать и переживая омерзительное чувство беспомощности. Он всё это время истекал кровью — и стрелял. И разговаривал с нами — спокойно… — Борька, — снова окликнул он меня, — я знаю, ты правду сказал… Может, ты спасёшься. Вдруг… Так ты не забывай. Помни правду о нас, о том, какими мы были. Пока ты помнишь — мы живы… — он снова помолчал и попросил: — Руку дай. Мне немножко страшно, — я дал ему руку, и он сжал её холодными пальцами. — А Юльку…я так и не поцеловал, — сказал он. — Так хотел… и не поцеловал. А ты поцеловал… Жаль, что бога нет. Я бы хотел… чтобы мамка и батя… и сестрёнки… опять их увидеть… так плохо без них… ведь мы же… ещё… де… ти…
И он затих. А рука расслабилась.
Мне бы заплакать. Но слёз у меня не было.
Я взял его ППШ, подсумки и немецкую «колотуху». А пистолет был уже лишним — некуда сунуть.
— Женька, — сказал я Стихановичу, — смотри за этой стороной. Борька умер. Держи его «шпагина».
Юлька коротко вскрикнула.
— Не смей плакать, — зло сказал я. — И ещё… он просил тебе сказать, что он тебя любил. Слышишь? Он тебя любил по-настоящему! Сильнее, чем я! Чище! Вернее! Слышишь?!
— Да, — тихо ответила она. — Я не плачу. Я слышу. Любил.
— Форвертс! Форвертс! — закричали совсем рядом. Я метнул на крик гранату и, стиснув зубы, снова открыл огонь.
Женьке пришлось на этот раз труднее всех — он перекатывался из стороны в сторону и стрелял сразу из двух стволов, временами вставая на колени. Как раз в один из таких моментов за спиной у него
