блюдо — пожарские котлеты в терпком грибном соусе — она с таким энтузиазмом набросилась на еду, что американец широко улыбнулся. Он не привык общаться с детьми, но ее раскованность и импульсивность доставляли ему удовольствие.
Он заметил, что детство Жени кончается и скоро она превратится в девушку. Дочка Сареева вырастет ослепительной, подумал он. Суждено ли с ней встретиться, когда она станет женщиной? Перестановки в партийном руководстве могли лишить ее отца влияния, даже погубить его карьеру. Бернард знал достаточно о многочисленных изменениях «генерального курса» в СССР за последние тридцать пять лет, чтобы убедиться в том, что ни один советский пост не был достаточно надежен.
— Так тебе сказали, нет никакой надежды на восстановление стопы? — повторил он.
Женя кивнула.
— Вы принимаете этот прогноз? — повернулся американец к Георгию.
Тот пожал плечами.
— Доктора сделали все, что смогли. Скверный несчастный случай: множественные переломы, кости раздроблены, нервы и мышцы повреждены. И большой палец — он уже не прирастет.
— Но мы должны поговорить с врачами. Узнать, что можно сделать сейчас или в будущем.
Георгий уставился в тарелку и нахмурился. Женя не сводила с Бернарда глаз, чувствуя, что он сделал бы все, как надо, одним усилием воли заставил бы Дмитрия снова ходить.
Обожание, написанное на лице девочки, подхлестнуло Бернарда:
— Георгий Михайлович, нужно выяснить все возможности. Мальчику только пятнадцать, он еще растет. Нельзя упускать ни одного шанса. Я назначу встречу с врачами…
— Я могу сделать это сам, — холодно заметил Георгий.
— Так сделай это! — попросила Женя.
— В этом нет необходимости, — напомнил ей отец. — В рабочее время к нашим врачам можно всегда попасть.
— Тогда решено, — откликнулся Бернард. — Завтра же идем туда.
Георгий посмотрел на него, уже раскрыл рот, но тут же рассерженно плотно сжал губы и махнул Кате, которая было собиралась принести ему добавки.
Бернард тоже отказался от котлет, и пока тетя Катя меняла блюда на тарелки для десерта, на секунду, извинившись, вышел и тут же вернулся с пакетом, завернутым в блестящую, розовую с белыми полосками, бумагу, — для Жени.
Пакет был таким красивым, что его казалось страшным открывать. Женя аккуратно сняла розовую ленточку и отложила в сторону, чтобы носить потом в волосах, развернула бумагу. Внутри оказались четыре плоских бело-розовых коробочки. В каждой лежали три пары одинаковых нейлоновых чулок: в первой — оттенка светлого меда, в каждой последующей все темнее и темнее. Бернард достал одну пару и приложил к ладони, чтобы показать, как они выглядят на фоне кожи.
Женя сделала то же самое и заметила, что на ее руке оттенок оказался иным: нейлон как будто припудривал кожу, делал гладкой и загорелой. Такая изысканная вещь для взрослой женщины.
— Тебе они нравятся?
— Красивые, — она порывисто поцеловала Бернарда в щеку, не заметив, как вздрогнул отец от такого проявления любви к незнакомцу, а не к нему.
Следующим днем Женя, как обычно, пошла из школы прямо в больницу. В мужской палате к кровати брата она пробиралась, затаив дыхание, опасаясь, что на нее, здоровую, молодую девушку, больные и раненые мужчины могут посмотреть с укором. Некоторые следом выкрикивали:
— Эй, цветочек! Подойди, дай мне тебя понюхать.
Но она, не задерживаясь, направилась к Дмитрию.
— Уж лучше бы тебе позволили лежать дома, — поцеловала она брата. — Я бы за тобой сама ухаживала.
— Женечка, — хмуро приветствовал он ее, откатываясь на край кровати, чтобы дать место сесть. Она опасалась, как бы, устраиваясь, не причинить ему боли. Брат был слишком отважным и не сказал бы об этом вслух, но временами она видела, как боль искажала его лицо, и пугалась.
— Садись, садись, — настаивал он, похлопывая рукой по одеялу.
Она осторожно усаживалась на кровать.
— Что-нибудь слышно об аресте? — спрашивал брат.
— Ничего.
— Слушание еще не назначено?
— Нет. По крайней мере, я не слышала.
— Сукин сын, — еле слышно бормотал он. — Я уверен, что за всем этим стоит отец.
— Ты все воображаешь! Тебе хочется думать, что она невинна и совершенна. А на самом деле она убежала-то, может быть, потому, что совершила преступление и боялась, что отец это обнаружит.
— Не будь наивным ребенком, — кричал Дмитрий, приподнимаясь с кровати, но боль укладывала его обратно на подушку. — Ты что, забыла? Нет, это ты все воображаешь. Тебе так хочется его выгородить, что ты ни о чем уже не помнишь. Представь себе ее. Подумай! Разве могла такая женщина совершить преступление?
— Она сбежала. Сбежала с другим мужчиной и даже не оставила записки.
— Я и в это не верю.
— Ты ни во что не веришь, хотя все это у тебя прямо под носом.
— Напротив, дорогая сестренка, — он произнес это ледяным тоном, — это ты не хочешь ничего замечать. Я уверен, она оставила для нас письмо. Она всегда так делала, когда уходила из дома. Не в ее характере было уйти, не передав нам ни единого слова.
— Тогда где же оно?
— Спроси у него.
— Ты хочешь сказать, он уничтожил письмо?
— Да. И еще я хочу сказать, что он был среди тех, кто ее арестовывал.
— Твоя нога сводит тебя с ума. Он собирается ее защищать. Он сам мне сказал, что поможет ей во имя прошлого. И просил меня и тебя пойти вместе с ним, — Женя чуть не плакала и говорила все настойчивее и настойчивее, стараясь заглушить сомнения в себе самой.
Дмитрий не ответил, лишь повернул к ней свою белокурую голову. И тогда она взмолилась:
— Скажи, он ведь… он этого не сделал. Он не мог так поступить. Зачем ему уничтожать письмо. Ну, скажи!
— Сексуальная ревность, — ответил Дмитрий, потерявший невинность восемь месяцев назад, на следующий день после стычки с отцом.
Женя попыталась осмыслить слова брата.
— В этом нет никакой логики. Зачем ему арестовывать жену, чтобы потом помогать. Зачем уничтожать письмо, оставленное для других.
Он твердо посмотрел на сестру:
— Ну как ты не понимаешь? Наталья Леонова была… нет, и сейчас красивая женщина. Талантливая актриса. Женщина, полная любви. Ничего этого в нем нет и никогда не будет. Его душа такая же уродливая, как и лицо. В ней может произрасти только ненависть.
Женю поразила страстность брата:
— Но он нас любит, — запротестовала она.
— Тебя, может быть. А меня — ненавидит. И боится…
— Ты все выдумываешь!
— Боится! Знает, что вижу его насквозь и могу заглянуть в черную дыру, которая у него вместо сердца.
Он так увлекся разговором, что, в отличие от Жени, не заметил двух мужчин, проходивших мимо сиделки: седовласого иностранца в безукоризненном костюме и рядом тяжело ступающего калеку.
Женя почувствовала, как взгляды больных сопровождали вошедших.
Дмитрий же заметил их, когда посетители оказались у ног кровати, и сжался, потом распрямился, губы сложились в саркастическую улыбку.
