хотим стать этими летними туристами и сорить деньгами, словно это обыкновенный мусор. Прошлым летом здесь была одна девочка, я никогда её не забуду. Ее родители ездили в длинном черном авто. Мать сказала, что это «кадиллак». Она произнесла это слово с восхищением, нет, с жадностью, потому что знала, что такие люди полезны для бизнеса. Во всяком случае, она надеялась на это.
Но девочка была моей ровесницей, ей исполнилось двенадцать лет. Она носила белую плиссированную юбку из акульей кожи и белую безрукавку из такого же материала. Она была загорелой, с покрытыми бесцветным лаком ногтями на ногах. Ее сандалии держались на двух узких ярко-зеленых ремешках. Волосы девочки прикрывал яркий платок с зелеными, розовыми и красными точками.
Я никогда не забуду её по множеству причин. Во-первых, потому что моя мать никогда не позволяла мне ходить в белом. Она считала этот цвет слишком марким. И ещё я никогда не видела девочек с педикюром. Она меня очаровала. Пробудила во мне зависть. Зеленые сандалии, зеленый платок на голове. Однажды, когда мы купались, она с озабоченным выражением лица сообщила мне, что ей необходимо беречь уши, потому что они недавно болели. Мне захотелось затолкать её голову в воду, даже если то, что она сказала о своих ушах, было правдой.
На самом деле она как бы говорила мне, что её семья в состоянии купить ей костюм-двойку из акульей кожи, стоивший, должно быть, целое состояние. Она могла прикрывать уши дорогими шелковыми платками. Всем своим видом девочка заявляла, что она лучше меня. И я в конце концов затолкнула её голову в воду, притворившись, будто это обычная шалость. Я знала, что она не посмеет ответить мне тем же самым. Я извинилась и объяснила, что мы все тут топим друг друга.
– Но мои уши, – сказала она. – Их нельзя мочить.
– Ты же в купальной шапочке. – Она была лимонно-желтой – точно такого же цвета, что и купальный костюм девочки. – С твоими ушами все будет в порядке.
Она тотчас выскочила из воды. Ее покрытые бесцветным лаком ногти заблестели под жарким дневным солнцем.
– Пожалуй, я скажу маме про уши.
Никто из нас не носил тогда купальные шапочки, хотя Чарли продавал их пожилым туристкам. Они стоили дорого. Двадцать девять центов. (Мы с Харри получали еженедельно на питание по двадцать пять центов.) Мать объяснила, что шапочки изготавливаются из резины, а этот материал во время войны в дефиците. Сколько бы они ни стоили, мне они казались смешными, я бы никогда не полезла в воду в этом идиотском наряде. Однако в тот день я заснула вся в слезах, помня, как выглядела белая акулья кожа на фоне загорелого тела.
– Алексис?
Я не слышала, как открылась входная дверь. Харри примчался домой так быстро, что я не могла в это поверить. Он прилетел ко мне – Господи, наш отец уже никогда не сможет это сделать. Самолеты вызывают у меня восторг, они могут доставить человека куда угодно, сделать его свободным.
– Я в гостиной.
Он вошел, и я подумала, что выгляжу не хуже Лорен Баколл. Возможно, даже лучше, хотя мы относимся к разным типам. И Харри. Даже в поношенном коричневом свитере и бежевых вельветовых брюках, переживших семь миллионов стирок, он был так же хорош собой, как наш отец. Но дело было не только в красоте, он обладал чем-то большим. Мы оба наделены этим, как и Марк Маринго (отныне я буду мысленно называть его именно так) – в отличие от нашей матери, мисс Галант и большинства зануд, проживающих в Пилгрим-Лейк. Я бы хотела знать, как это называется – то, что делает меня и Харри отличными от соседей, выделяет нас из общей массы.
– Ты все ещё в пижаме.
На мне была розовая шерстяная пижама, которую мать купила к Рождеству. Она подарила мне её и фигурные коньки. Харри получил сани для скоростного спуска, о которых он давно мечтал. Я не могла нарадоваться конькам, научилась кружиться и совершать прыжки лучше всех девчонок в городе. Что касается пижамы, то на ней были нарисованы кролики. Я не хочу носить одежду с кроликами. Я хочу носить платье, как у Лорен Баколл в «Иметь или не иметь» – элегантное, черное, открытое. У меня ещё нет грудей. Вероятно, они будут маленькими. Это меня не беспокоит. Лишь бы они появились.
– Конечно, в пижаме. Я болею. В чем я должна быть? В моей обычной одежде?
Харри, похоже, здорово смутился. Можно ли было упрекнуть его в этом?
– Алексис, я не понимаю. В чем дело? Почему ты позвала меня домой? Что происходит? Что-то стряслось?
Я не ручаюсь, что он произнес именно эти слова. Во всяком случае, он выпалил нечто похожее. Я его почти не слушала. Я воспринимала только интонацию, и она заставила меня занервничать. Мне передалось волнение Харри.
– Я изучаю Испанию.
– Испанию? – Харри уставился на меня так, словно я сошла с ума. Из-за этого ты не дала мне отправиться на ленч?
Я поняла, что он голоден и поэтому злится.
– Послушай, я могу подогреть вчерашнее тушеное мясо. Его там много. Мама сказала, что я могу им подкрепиться.
Я пошла на кухню и включила плиту фирмы «Таппан». Вспомнила забавную историю о том, как Харри однажды вечером дрочил со своими приятелями. Мальчишки так непохожи на нас. Мне и в голову бы не пришло заниматься чем-то подобным с подругами, хотя сама я часто ласкаю себя. Один раз даже пустила в ход морковку. С тех пор не могу есть морковь и всегда убираю её из гарнира.
Но при чем тут «Таппан»? Когда Харри занимался этим, то есть, я хочу сказать, дрочил, брызги «спущенки» попадали на плиту «Таппан» на кухне Миллеров, где мальчишки сидели возле стола, соревнуясь, чье пятно окажется большим. Харри клянется, что его «спущенка» полностью закрыла одну из букв «п».
Так он это называет – «спущенка». Харри, в отличие от меня, не заглядывает в словарь. Я называю это спермой. По правде говоря, она вызывает у меня панический страх. Чем я могу ответить на её извержение в физическом плане? И все же она завораживает меня. Я не могу забеременеть, потому что у меня ещё нет
