плоти дитя своей матери-русинки, а от отца не унаследовал ровным счетом ничего! Разве что… княжеский титул, — добавил он несколько тише и решительно скомандовал: — Едем!
— Куда? — изумился я.
— На подворье Русской компании, куда же еще, — в свою очередь удивился он столь наивному, по его мнению, вопросу.
По пути Ицхак не уставая ворчал, заявив, что вне всяких сомнений сама Русь велика и богата, но счастья ее жителям это обстоятельство все равно не принесет, поскольку они — это что-то с чем-то и, какого бы величия этой стране ни удалось достичь в будущем, те, кто в ней проживают, с таким отношением к золоту и серебру, тем паче к долгам, все равно будут продолжать ходить либо вовсе без штанов, либо в них, но одних-единственных, не имея запасных.
Я открыл было рот, чтобы возразить, но потом припомнил разудалое русское гостеприимство и прочее и уныло промолчал. Мы и впрямь несколько наплевательски относимся к деньгам, причем вне зависимости от социального положения, начиная с наших президентов, которые не моргнув глазом могут простить кому ни попадя многомиллиардные долги. Про последнего главу государства, правда, ничего не скажу, но очевидно лишь по той причине, что всех должников страны успели помиловать до него.
Ну они-то понятно — все ж таки не их кровные, а народные, то есть чужие, но если посмотреть на грязного бомжа, так ведь и он зачастую поступает со своими жалкими крохами точно так же, по- президентски.
Долг мы забрали на удивление быстро. То ли сам Ицхак, несмотря на относительную молодость, был тут в немалом авторитете, то ли выражение его лица красноречиво говорило само за себя, но на сей раз Бентам не сказал ни единого слова поперек и даже сделал вид, будто чрезвычайно рад нашему визиту и вообще давно горел желанием отдать мне все до последней полушки. Уже через час мы катили обратно к Ицхаку, а сзади нас тряслась тяжело груженная телега с полученным серебром.
— Не кажется ли тебе, что две деньги с рубля я уже честно уплатил? — невозмутимо осведомился купец.
— Не кажется, — мотнул я головой.
— Вот как?! — удивился Ицхак, с интересом воззрившись на меня.
— Не кажется, потому что я в этом уверен, — пояснил я.
— Ах вон оно что, — протянул он и разочарованно пробормотал себе под нос: — Жаль, а то я уж было подумал, будто одну малую каплю крови ты таки сумел унаследовать от своего отца. Хотя тогда, может быть, я бы и не привязался к тебе столь сильно, что до сих пор не устаю этому поражаться, — добавил он, с легкой грустинкой и удивленно покачивая головой, словно поражаясь парадоксальному факту.
По возвращении на его подворье пришлось задержаться еще на часок, рисуя схемы надежных убежищ, а главное, систему размещения отдушин, втолковывая основное правило — строго попарное расположение друг против друга.
Лишь покончив с этим, я вернулся в терем Воротынского и, не откладывая в долгий ящик, принялся втолковывать дворскому Елизарию, что требуется от него и прочей дворни, если у них еще имеется небольшое желание пожить на этом свете.
Разумеется, пришлось в очередной раз прибегнуть ко лжи, иначе Елизарий навряд ли мне поверил бы. Сославшись на некую ведьму, которая умеет предсказывать будущее, я заявил, что проклятые басурмане спалят Москву дотла, а потому надо немедленно углублять и расширять имеющийся ледник и делать в нем отдушины.
Слушал он меня недоверчиво, поскольку татар никто и в глаза не видел, но тут уж ничего нельзя было поделать. Оставалось надеяться, что когда крымчаки появятся в поле зрения, то дворский вспомнит мои слова и поверит «предсказанию ведьмы».
Мысли мои были заняты совсем иным — я же дал слово Балашке, тем более что войско земщины все- таки успело вернуться раньше и сейчас занимало позиции прямо возле Москвы-реки.
Полк Михаилы Ивановича располагался не на самом краю, но зато, как мне пояснили бывалые ратники, на самом опасном участке, где была наибольшая вероятность нападения врага. Причина проста — за нами находился брод, и крымчаки это знали. Точнее, знали те, кто их вел, безошибочно и грамотно выбирая дорогу для орд Девлет-Гирея.
Брод этот не был классическим, то есть по колено, по пояс или по грудь. Перейти его было нельзя — только переплыть. Но в сравнении с другими местами плыть предстояло гораздо меньше, да и сама река была чуть ли не в полтора раза уже, чем за спиной большого полка или полков правой и левой руки.
Князя «Вперед!», как я мысленно прозвал Воротынского, это нимало не смущало. Он был готов в любую секунду поднять людей в атаку, ибо, даже находясь тут, возле Москвы, Михаила Иванович помышлял только о нападении. А может, столица, замершая за его спиной в тревожном ожидании, раззадоривала его еще больше? Воспоминания о совсем недавнем бесславном отступлении с берегов Оки не давали ему покоя, и он явно стремился посчитаться с ворогами.
Мне он обрадовался, причем искренне, без всяких натяжек. Чувствовалось, что человек остро нуждается в поддержке, поскольку его заместитель, то есть второй воевода князь Петр Иванович Татев придерживался иной, более осторожной точки зрения, считая, что Воротынский перебарщивает со своим оптимизмом.
— Вот человек бывалый, — радостно заявил Михаила Иванович. — В гишпанских землях мавров бил так, что пух и перья от них летели, — (ей-богу, о таком я ему ни разу не говорил), — вот пущай он нас с тобой рассудит. К тому ж сам он фрязин, родичей у него ни среди твоих, ни среди моих нет, потому судить будет разумно. Да мы ему и не скажем, кто из нас как думает, пущай сам выбирает.
— Постараюсь судить объективно, — подтвердил я, давно и окончательно отринув жалкие попытки говорить в точности на языке того времени.
Сделано это было мною сознательно. Я уже давно приметил, как тот же Воротынский почему-то млеет от иноземных слов, хотя вообще в военном деле консерватор ужасный. «Лучше стрелы с луком может быть только вострая сабелька, но никак не пищаль, кою покамест сызнова зарядишь, тебя не просто убьют, но еще и на костре изжарят», — любил приговаривать он. Я исподтишка пытался с этим бороться, но дело шло худо. Да и не ставил я себе это целью. А вот непонятные слова Воротынский любил и сейчас просиял как ребенок:
— Слыхал, яко сказывает? Это мы с тобой все боле по правде да по совести, а он «объективно», стало быть, как господь бог.
Сухопарый Татев недоверчиво взглянул на меня — вид у «господа бога» был непритязателен, и на бравого вояку я походил мало.
— Но прежде, чем попытаться рассудить и высказать свою точку зрения, хотелось бы ознакомиться с ландшафтом местности впереди нас, — вежливо заметил я. — Если там ровное плато…
— Это поле, стало быть, по-нашенски, — донельзя довольный тем, что значения кое-каких слов ему известны, тут же пояснил Воротынский.
— …то тогда несколько хуже, и конница татар получает возможность для беспрепятственного тактического маневра, а если местность пересеченная…
— Ну с холмами да ложбинками, — снова счел нужным пояснить Михаила Иванович.
— …то можно быть не столь осторожным в своих действиях, — закончил я и восхитился собой.
Это ж только человек двадцать первого века может сказать столь много и в то же время не сказать ничего нового — одни банальные фразы, которые без того всем известны и на самом деле являются азбучной истиной для таких бывалых вояк, как Воротынский и Татев: два шрама от сабельных ударов на лице и один на шее Петра Ивановича говорили о многом. Я ведь ничего не сделал, разве что упаковал копеечную карамельку своих знаний в более цветистую и непривычно яркую упаковку слов, но тот же Татев смотрел на меня не скажу, что с восторгом, но с уважением точно.
«Такой молодой, а поди ж ты», — явственно читалось в его глазах. Я даже немного засмущался.
— Да чего тут глядеть-то на енти платы, — грубовато произнес он, используя новое словечко — мол, и мы не лыком шиты. — Луга да болота — вот и вся местаность, — с трудом, нещадно исковеркав, но все- таки выговорил он еще одно новое слово.
— А я сказываю, навалиться на них разом надобно! Аще бог с нами, никто же на ны! — тут же вспыхнул князь «Вперед!». — Тока дружно, а не так как Вельский мыслит да Мстиславский.
