— Князев Долгоруких, стало быть… — протянул Борис— Ох как жаль, что ты имечко не разобрал. А не повторили тебе опосля еще разок, а? Может, ты запамятовал?
— Он дважды не повторяет, — произнес я торжественно, но Годунов тут же толкнул меня локтем в бок.
— Куда шумишь, фрязин! — прошептал Борис, укоризненно заметив: — Чай, церква, божье место. Тута токмо шепотом говорить надобно, да и то назад поначалу оглянуться да по бокам осмотреться. Оно хошь и не зазорно в божьем храме опричнику рядом с земщиной стоять, такого и государь воспретить не осмелился, ан опаску иметь надобно. Ты сам-то не осерчал на меня тамо, под Серпуховом, когда я тебе знак подал? — спросил он озабоченно.
— Да нет, понял я все. Только какая ж я земщина? Али ты забыл, что я иноземец?
— Помню, фрязин, помню. Но и про то, что ты ныне у Воротынского на подворье проживаешь, тоже не забываю.
А он хошь и прошен ныне государем, да не до конца. И более того, мыслю я, что ковы кто-то на князя сего строит. Кто — не ведаю, а ты бы поостерегся да съехал оттуда.
— А то, что он на свадебке твоей гулял, каково? — вспомнил я пир горой.
— Тут иное. Соседа не пригласить — обида кровная. К тому ж Григорий Лукьяныч с самим государем о том говорил, совета испрашивал. Опять же и я в ту пору в опричнине не был. Так оно и получается одно к одному. У тебя же совсем иное. Тут через тебя лесенку на князя перекинуть, и готов умысел на изменные дела.
— Чего?! — вытаращил я глаза. — Ты в своем уме, Борис Федорович?! Какая лесенка?! Какой умысел?!
— Атакой. Приехал ты на Русь, как сам сказывал, о прошлое лето, еще пред распутицей, так? — начал он загибать пальцы.
— Так, — кивнул я.
— Но вот закавыка, — вздохнул он. — Ежели ты по купеческому делу, то где твой товар? Тати отобрали? Пускай. А почто доселе ни мехов не прикупил, ни пеньки, ни медку, ни воску, да вовсе ничего, это каково? Серебра нет? Тати отняли? Пускай. А на что кормишься, на что живешь? Купцы в долг дают? Они просто так не дадут. Какая у них выгода голь перекатную подкармливать?
— У меня там, — я неопределенно мотнул головой, — много всего. Знали они об этом. И давали не просто так, под резу немалую. А за товаром я в Кострому поехал, да не вышло.
— Не за товаром — с товаром, — коротко поправил Борис— И выходит, что потянулась ниточка, с одной стороны от царева изменника дьяка Висковатого, с другой от бывшего в опале князя Воротынского. А кто посередке? Ты, фрязин, там стоишь. Сам мне сказывал, что на Руси хотел бы остаться, а к государю за этим поклониться не торопишься. Почто таишься? Опаску имеешь? Какую? Да один твой тайный вывоз сынка Висковатого дыбой припахивает. О прочем можно и вовсе не сказывать.
— Жалко дате неповинное стало, — буркнул я. — Какая тут измена?
— Сына изменщика государева от праведного гнева укрывать — вот какая, — наставительно заметил Годунов. — Но пусть так. Тут жалостью можно оправдаться. А псковские дела чем пояснишь?
Я вздрогнул. Вон, оказывается, когда за мной слежку учинили. Скорее всего, с того самого времени, когда я только-только у Воротынского поселился. Учинили и помалкивали, факты собирали. Хотя, с другой стороны, какие там у меня дела-то? Сугубо личные.
— Нуда, за деньгой катался, — почти сочувственно кивнул Борис и тут же с приторной нежностью: — А почто про грамотку умалчиваешь, коя тебе от Воротынского дадена?
Я снова хотел пояснить, что и тут личное, но Годунов наседал, как умелый фехтовальщик, небрежно делая выпад за выпадом, и я понял — не отбиться. Тем более он выдавал такое, что тут хоть плачь, хоть смейся.
— А то, что как раз в ту пору из-под Ревеля два немца, Таубе и Краузе, кои в царевой опричнине были и жили себе, горя не ведая, вдруг к ворогам нашим переметнулись, это как? И ты в тех краях… А железа, что во Пскове объявилась? И сызнова с тобой все увязывается. Вот тебе и новые нити. Это сколь их уже?
Глаза его смотрели на меня уже совсем иначе, чем какую-то минуту назад. Недобро смотрели. И прищур черных зрачков, как дуло пищали-ручницы. Вот-вот вырвется оттуда вместе с огнем и дымом увесистая пуля, угодив мне в лоб. И холодком откуда-то повеяло, да не простым — с запашком. И так явственно, словно я вновь оказался в «гостях» у Митрошки Рябого, вот только кровь теперь прольют не Посвиста — мою.
«Неужто все?! — думаю. — Вот тебе и Годунов! Вот тебе и повидался со старым знакомым!»
А что теперь делать? Бежать? Куда? Нынче Москва, как подводная лодка, — вокруг море врагов, а до спасительного берега столько, что отсюда и не видать. Да и где он, спасительный берег? В какой стороне?
Выгадывая время, я старательно примостил свечу перед равнодушным ликом Георгия Победоносца и скосил взгляд в сторону. Точно. Не стал рисковать Годунов — стоят два стрельца. Вид равнодушный, в нашу сторону не смотрят.
«Может, так просто молятся?» — мелькнула на миг надежда.
Но, мелькнув, тут же и пропала — один, не выдержав, глянул на Бориса. Да не просто так глянул — вопросительно. Пора, мол, или подождать?
А вон там, ближе к выходу, еще трое стоят. Значит, не прорваться мне. Тоже вроде бы молятся. Я еще удивиться успел — ишь ты, какой заслон выставили. Уважают, значит.
Огляделся, уже не скрываясь. Чего таиться, когда все ясно. И Борис тоже не выдержал, разок следом за мной повернулся. Посмотрел, убедился, что полный порядок, и ко мне:
— Сам пойдешь али как? — И просительно: — Тока шуметь ни к чему. Чай, люди молятся, а ты все ж православный. Али крест на груди тоже для виду? Ну ладно, и о том тоже спросится. — Еще один тяжелый вздох, будто он меня и вправду жалеет: — Пошли, что ли?
— Лихо у тебя выходит, — не удержался я. — У тестя научился? Больно скоро. Али сызмальства к этому делу навыки имеешь? Ну ладно, пошли…
Мысль одна. Мой шанс — там, за дверями, но один-единственный, и, чтобы сделать его побольше, дергаться нельзя. На лице абсолютное покорство, шаг должен быть неторопливым, расслабляющим сопровождающих, руки опустить как плети, выказывая обреченность. Вроде готов. Двинулись?..
Глава 16
ДОВОЕВАЛСЯ
Я сделал лишь один шаг, стремясь оказаться на выходе первым. Сделать второго не дал Борис, ухватив за руку-плеть.
— Вечерня же еще не закончилась, — попрекнул он. — Достоять надобно. А про тестя моего ты напрасно так-то. У него силов едва-едва на все царевы забавы хватает, так что самому новые измышлять некогда. Да и помнит Григорий Лукьяныч Кострому. И свадебку помнит. И курочку не забыл. Любит Скуратов чад своих, а потому ты этой курицей много грехов с себя списал. Это я про надуманные, — тут же добавил он. — Ежели настоящие появятся, то не взыщи, а покамест живи, Константин Юрьич. Токмо с оглядкой. Думай, что сказываешь, думай, как увязываешь, да памятуй о тех, кто и сам увязать твои слова может, токмо инако, да так, что они тебе не по сердцу придутся. Уразумел ли? — строго спросил он.
Я машинально кивнул, еще не до конца понимая, что и на этот раз костлявая прошла стороной. Рядышком протопала, холодком обдала, саваном на миг коснулась — и мимо. Спешила, видать, куда-то. Ей и без того завтра работы под завязку — не до мелочовки.
А стрельцы? Я снова бросил вороватый взгляд вокруг и успокоился окончательно. Молятся они. Просто молятся да в грехах своих мысленно каются. Завтра денек тяжелый предстоит, и как оно для каждого сложится — неведомо. Потому душу надо очистить заранее, иначе не взлететь ей в небо — грехи вниз потянут, как камень на шее утопленника. Вот они и молятся. А я, дурак, невесть что подумал. И этот тоже хорош. Ишь стоит улыбается как ни в чем не бывало. А если инфаркт? У самого сердце прихватило, так ты
