«Ладно, — думаю, — в конце концов ничего страшного от одного раза случиться не должно. В верности и любви я ей не клялся, замуж не звал, даже нежных слов не говорил. Ни одного. Не дура же она. Должна понять, что ей просто подвернулся чертовски удачный момент, и она им воспользовалась на всю катушку. Ну и мною заодно. А то, что я разок не устоял, если уж так разбираться, вина не моя, а папашки моей княжны, Андрея Тимофеевича. Если бы у него в голове водилось поменьше глупостей, то со мной такого не приключилось бы, а теперь чего уж».
Это я так себя успокаивал. Даже решил — к лучшему оно, теперь точно угомонится, а если ей со мной не понравилось, тогда совсем красота. Да и княжна далеко, так что не узнает, как я один разок не сумел сдержаться. Откуда? Я каяться не собираюсь — из ума еще не выжил, так что все шито-крыто. И вообще — что естественно, то небезобразно.
Только зря я рассчитывал на тайну. В тот же день ближе к вечеру я понял, что дворне все известно. Сама похвасталась? Навряд ли. Скорее всего, крик ее услышали. Тот самый. Ну и ладно, пусть себе шушукаются. Пусть женская половина смотрит с завистью на нее, а другая — мужская — на меня.
И ненависть в глазах остроносого тоже ерунда. На него мне тоже плевать. Не хватало еще, чтоб я пошел к нему извиняться. Не дождется. Сам виноват. Не был бы Осьмуша грязной тряпкой, глядишь, и вышло у него что-нибудь. Это не мои слова — ее. Ведьмы. Она еще месяц назад их произнесла, когда я в очередной раз пытался ее урезонить. Тогда-то она мне и разъяснила, почему не желает иметь с ним никаких дел. Дескать, силу ей подавай, тогда только девке любо, а когда сами стелются под ноги — никакого интереса. Я даже опешил от таких слов. Получалось — слушаю ее, а выходило — самого себя.
Она тогда много чего о нем наговорила, и не думаю, что хоть одно словечко из сказанного пришлось бы ему по душе, начиная с внешности, которой остроносый весьма гордился. Вообще-то, на мой взгляд, он был достаточно привлекателен — рожа чистая, без оспин, глаза большие, да и цвет приятный — этакий серовато-голубой, с водянистым оттенком. И сам он широкоплечий, да и рост приличный, всего на полголовы ниже меня. А то, что нос чуть больше нормы, — мелочь. Но у Светозары на этот счет было иное мнение.
— Ни болести, ни недуга, а губы словно дерюга — и как тут целовать друг друга? — насмешливо фыркнула она. — И зубы во рту, яко горелые пни — повалятся, только ногою пни. А в очах яко слюда, и мутны они, будто помойная вода.
Потом пошло и вовсе столь интимное, что я не хочу даже цитировать, а закончила она, разумеется, критикой его выдающегося шнобеля:
— А уж нос и вовсе что речная коряга, под коей сом большой спит да жидким усом шевелит.
— Усы и у меня не больно-то густые, — попытался урезонить я не в меру разошедшуюся в своей критике девку.
— У тебя вовсе все иное, — ласково пропела ведьма, тут же сменив презрительный тон на нежное воркование: — В усах шелк, в речах толк, что стан, что рост, а уж как ты про-о-ост… — Она даже мечтательно зажмурилась, после чего выдала итог: — Нешто я вовсе из ума выжила — нарядный летник на посконное рубище менять? Сказываю же. тряпка он грязная.
— А почему грязная? — спросил я, не зная уже, что сказать и как возразить.
— Душа у него такая, — отрезала она сердито. — Я ж ведьма. Я душу враз чую. Черная она у него, заскорузлая.
Только я хотел уточнить про черную душу, мол, какая она у ведьмы и не родственная ли Осьмушиной, но она меня опередила:
— Моя тоже черная, но у нее цвет такой. А у него от грязи. То совсем иное. Может, я еще и потому к тебе тянусь, что своей черноты хватает. С избытком. Мне и самой от нее уже тошно, потому и хочу ее разбавить.
И все это с таким надрывом в голосе, что мне ее в очередной раз стало жалко. Хорошая же девка, а вбила себе в голову всякие глупости и не хочет от них отказываться. А она продолжает:
— А что до Осьмуши… Ты вот княжну любишь, а он…
— Тебя, — вставил я.
— Нет, — покачала она головой. — Думает лишь так. На самом деле он себя во мне любит. А тебя ненавидит еще и потому, что я к тебе тянусь. Очень уж ему хочется хоть здесь тебя опередить да не допустить, чтоб ты ему нос вострый утер. Коль не ты — и он бы так за мной не увивался. Точно я тебе говорю.
Пожалуй, за все время это у нас с ней единственный в таком тоне разговор состоялся — спокойный, задушевный, без глупостей и приставаний.
Кстати, сразу после нашей «скачки» она и впрямь затихла. На время. Даже на глаза ухитрялась не попадаться. Возможно, приходила в себя, а может, просто решила, что уж теперь-то я точно влип, втюрился, втрескался, да не просто, а по самые уши, и потому пыталась меня «выдержать» — авось стану посговорчивее. Снова момент выжидала. Но это уж дудки, не на того напала. Потом вновь стала как бы невзначай напоминать о себе — куда ни иду, и везде она на пути.
Видя, что я не реагирую, она неожиданно засобиралась в дорогу, сказав перед уходом, будто идет куда-то в дальний женский монастырь замаливать грехи. Совсем хорошо. Хоть от этой проблемы избавился. Я даже не стал уточнять, в какой именно. Дальний? Вот и прекрасно. По мне, чем дальше, тем лучше.
Да и не до нее было. Я дни считал, пока мой сват, которого подыскал Воротынский, отправится под Псков. Михайла Иванович нашел его не сразу, поскольку дело трудное и далеко не каждый, как объяснил мне князь, за него возьмется. Я еще удивился, а он пояснил, в чем главная сложность — сватовство-то за безродного.
— Ты в своих краях князь, спору нет. А здесь, на Руси, ты покамест никто. Сват же, он вроде поручителя. А кому охота за безвестного фрязина ручаться?
— А сам ты, Михаила Иваныч? — спросил я.
— Сказывал же, в сродстве мы, потому и негоже. Но это токмо одно, а есть и другое. Я хоть и в чести ныне, ан все одно — помнят мою опалу. И Андрей Тимофеевич помнит. Он в прадеда памятью уродился — ничего не забывает.
— Так сколько лет миновало! — возмутился я. — Что было, то быльем поросло.
— Это у смерда нерадивого поле быльем-сором зарастает, а у людишек память цепкая. Ныне без того никак. С лица поглядишь — улыбается, а внутри все на крепких запорах — не достучишься. Потому это, что мыслят — кой ляд ему подсоблять? Ныне он в чести, а ежели к завтрему сызнова в опалу, тогда как?
— За безродного… — протянул я задумчиво. — А как же Малюта Скуратов? Он-то…
— Тьфу ты! — сплюнул в сердцах князь. — Дело к ночи, а ты его помянуть удумал.
— Так ведь не лукавый же, — возразил я.
— Зато прихвостень его. Да и иное там. Он-то дочерей выдавал, а их, хошь и безродных, за именитого боярина куда как легко отдать. Тут понимать надобно — хошь родичи невесты от того и возвысятся, но и женихова родня не унизится. Они при своем останутся, и урону жениху в том нет. Сам помысли — кого царь своему сыну просватал? Евдокию Богдановну Сабурову. Велик ли ее род? Не сказал бы. На Руси десятки иных куда как именитее. Но урону своей чести от такого родства государь не зрит. А ежели бы у него дочь была, выдал бы он ее в род Сабуровых?
Я хмуро промолчал. Ответ был ясен, но произносить его вслух мне почему-то не хотелось. Пришлось отвечать самому Воротынскому:
— Никогда. Он и за Ваську Шуйского бы не отдал, и за Федьку Мстиславского, а они и вовсе из самых что ни на есть Рюриковичей. Вот так-то. Потому и князю Андрею Тимофеевичу свою дочку за тебя отдать — урон.
Но сват отыскался. Оказывается, есть уже на Руси люди, готовые поручиться за безродного фрязина. И люди эти не простого роду-племени, а из князей. Например, Петр Иванович Татев. Не забыл он того разговора перед битвой под Москвой. И совет мой про гонца тоже помнил. А уж когда Воротынский ему тонко намекнул, что я и к уложению о станичной и сторожевой службе руку приложил, тут и вовсе возражения отпали.
— Опосля свадебок сразу и двину, — заявил он, подразумевая царские.
Оставалось считать денечки.
До первой, когда женился сам царь, время прошло быстро. Хорошо было отоспаться после бессонных
