оставить? Одна из самых дальних комнат была как раз моя опочивальня. Есть шанс, что туда не сунутся. Значит, мы идем правильно — я оставлю девочку у себя в спальне. Укрыться там негде, но…
Стоп. Там же мой сундук. Если выкинуть из него все барахло и вынуть ларец, то она вполне в нем поместится. А сверху его можно забросать какими-нибудь тряпками. Закрывать не стоит — случись, что со мной, и она задохнется, но прикрыть крышку придется, а если Иринка почувствует нехватку воздуха, то всегда сможет слегка ее приподнять — щелки вполне хватит, чтобы спокойно дышать. Или сам оставлю зазор — это еще правильнее. Но вначале перевязка. Это первое.
Однако моим планам сбыться было не суждено — когда до опочивальни осталась пара метров, дверь ее распахнулась и оттуда вышли двое. Один из них держал под мышкой мой ларец. Это был Петряй.
«Значит, второй — Андрюха», — радостно подумал я, но, всмотревшись повнимательнее, понял, что ошибся. Вторым был… остроносый.
Я еще не успел сообразить, каким боком тут Петряй, да еще живой и невредимый, как он тут же кинулся ко мне, радостно завопив:
— Боярин! Спас я его! Вота, вота! Целый! Нетронутый!
Я на него даже не взглянул. Гораздо больший интерес и куда большую опасность для меня сейчас представлял остроносый, который, криво усмехаясь, неторопливо, с ленцой, но уже потащил из ножен свою саблю.
Шагнув в сторону, чтобы закрыть девочку, я тоже изготовился к бою и похолодел. Стойка. Остроносый принял стойку, которая явно свидетельствовала о том, что передо мной не просто тать и несусветный ворюга. Парень-то, оказывается, из бывших. И не суть важно, боевым холопом он был или кем-то еще. Главное — ратник из бывалых, умеющий махать саблей не абы как, но владеть ею по-настоящему, без дураков.
Я не глядя с силой оттолкнул девочку назад, как можно дальше от себя, чтобы та случайно не угодила под его выпад, а он немедленно ринулся вперед, и в первые секунды боя мне стало окончательно ясно, что я не ошибся. До сих пор не пойму, как я ухитрился отбить первые три удара. Он, наверное, тоже был удивлен, во всяком случае, отпрыгнул назад и переложил саблю в другую руку.
«Ну вот и все», — подумалось мне, а в памяти всплыли слова одного из «наставников» — лихого вояки Одноуха, которого прозвали так потому, что у него и впрямь не было мочки на левом ухе: «А ежели ты, Константин-фрязин, когда-нибудь узришь, яко вой перекладывает сабельку из длани в длань, то тут для тебя самое лучшее — бежать без оглядки, потому как совладать с ним у тебя не выйдет. Даже я хошь и изрядно поратился, но и то тягаться с таким бы не стал», — поучал он.
В иной ситуации я, быть может, и воспользовался бы советом Одноуха, но сейчас попытка удариться в бегство сулила еще более скорую смерть — от таких, как остроносый, непременно жди удара в спину. Для них оно вполне нормально, ибо входит в их правила, если они вообще для них существуют.
И снова я сумел отразить первые выпады остроносого. Каким чудом — не знаю, но сумел, а потом кто-то резко ударил меня по затылку чем-то тяжелым. Я не сразу потерял сознание. Пару мгновений я продержался и выжал из них максимум. В первое из них я успел обернуться к новому врагу, а во второе махнуть саблей, хотя даже не до конца понял, что этот враг — Петряй.
Третий миг я еще помню, но сумрачно — это было падение, из-за чего точно направленный удар остроносого, вместо того чтобы с хрустом разрубить мне ключицу и вспороть артерии, пришелся вбок, по многострадальной левой руке, но боли уже не было.
Вообще ничего не было.
Сплошная темнота, как в мрачном омуте, окружала меня со всех сторон. Хотя, наверное, на некоторое время я все-таки выплывал ближе к поверхности, пускай и ненадолго, поскольку припоминаю короткий увесистый пинок под ребра, свой слабый стон, услышанный почему-то словно со стороны, и чей-то удивленный голос:
— И этот тать еще живой.
Тут же последовал ответ — другой голос, более спокойный и рассудительный:
— Все одно издохнет скоро, Никита Данилыч.
И вновь первый, переполненный звенящей, лютой ненавистью:
— Э-э-э нет. Больно легко тогда смертушка выйдет. Надо бы перевязать. К тому ж неведомо, тать он али как.
А потом снова омут, и я уходил в его толщу все глубже и глубже.
Камнем.
Как мне показалось — навсегда, потому что дна у него не было, а обратно из такой глубины уже не вынырнуть.
Но я ошибался. Меня вновь выбросило на поверхность, и первое, что я увидел прямо над собой, — склонившееся лицо Петряя, искаженное в зловещей ухмылке, и его чумазую пятерню, чем-то напоминающую большого и ядовитого паука. Сходство усиливалось тем, что тонкие пальцы с длинными грязными ногтями были чуть согнуты и беспокойно подрагивали — точь-в-точь паучьи лапки.
— Задавлю, — шептал он с каким-то сладострастием в голосе, упиваясь этими мгновениями и стремясь растянуть их.
Сопротивляться я не мог — такое ощущение, словно парализован. Во всяком случае, сил в теле не хватало даже на то, чтобы пошевелиться. Единственное, что я смог сделать, так это снова закрыть глаза, да и то не от страха — его почему-то не было, а скорее от отвращения к Петряю.
Да еще от досады на себя — и как это я сразу его не вычислил, не догадался? Нет, оправдания у меня имелись — не до того было. Я ведь всю дорогу думал о Маше да о том, как бы все переиначить, переиграть. Выход-то есть всегда, из любого положения, и не один. Когда говорят — ситуация безвыходная, то, как правило, лгут. Это означает лишь, что либо человек его не видит вовсе, либо увиденное ему не по нраву. А тут главное что? Да не опускать руки, вот и все. Как я назвал свою поездку? Передышка? А еще как? Время для раздумий. Вот я и размышлял. Пусть не все время, но большую его часть — точно. Гадал, вертел, крутил из стороны в сторону, примеряя и так, и эдак, — до Петряя ли тут?
А Андрюхе тоже было некогда. У него бу-бу-бу на шее. Нянька — должность ответственная. Если выполнять свои обязанности на совесть, то времени совсем не остается, а он именно так и трудился, по- апостольски. Вот и выходит, что мы были заняты по самое горло, если не по маковку. Оба. И недосуг нам смотреть под ноги — звездами любовались. Вот и споткнулись, не углядев. В жизни всегда так. Вначале непонятно, что главное, а что второстепенное, и понимаешь это лишь потом, когда — увы — поздно. Иной раз слишком поздно.
Вот как я сейчас…
Глава 3
ОТ ТЮРЬМЫ ДА ОТ СУМЫ…
Во второй раз я очнулся от протяжного перезвона колоколов. Первое из чувств — удивление. Меня ж должны были удушить. Что или кто помешал Петряю? Потом припомнилось — последнее, что до меня донеслось, но как-то смутно, издалека, это повелительное:
— Я тебя счас сам задавлю! Не замай купчину!
Странно, но голос показался мне знакомым. Удивиться я не успел — отключился.
Теперь, с трудом приподняв голову, я попытался найти взглядом своего спасителя, но так и не отыскал. Затем на ум пришла догадка — не иначе как выжил Апостол и дал показания в мою пользу, расставив все по местам. Сразу стало радостно и как-то покойно.
Где-то вдали послышалось легкое шуршание. Я насторожился и еще раз приподнял голову, упрямо всматриваясь. Узкие оконца не давали много света, но за стеной явно разгулялось солнышко, и его лучи все равно упрямо просачивались сквозь маленькие прорези-квадратики, позволяя оценить общую обстановку. Бревенчатый сарай, охапка соломы в дальнем углу, на которой, свернувшись калачиком и время от времени нервно вздрагивая, спал какой-то человек. Судя по колкости, точно такая же охапка соломы и подо мной.
