Но, чуть отбежав, перед самой лестницей, что вела в женскую половину, она остановилась, обернулась и напомнила:
— Гляди ж и ты — не порушь наш уговор, да ключницей взять меня не забудь.
И бегом наверх.
Ни слова в тот день царь про сватовство не произнес. Ну там, у вас товар, у нас купец, добрый молодец. Сказал, что по приезде в первый день о том говорить негоже. Ладно, промолчал я. В конце концов, он сват, ему видней. На второй день опять молчание. На сей раз Иоанн сослался на великий церковный праздник. Дескать, в день апостола и евангелиста Марка о делах вести речь не след. И снова я промолчал. А что мне оставалось делать? Потом ему занеможилось. Затем он собирался с духом — мол, настрою нет. Под конец же и вовсе окрысился.
— Ишь пристал, яко банный лист! — рявкнул он. — Впредь повелеваю о сем помалкивать! — И уже тоном помягче: — Да помню я, помню, фрязин. Тока ты меня за рукав, сделай милость, не дергай. Нешто сам не зришь — горе у них, опять же княгиня в болести пребывает, а тут ты со сватовством! Потому подходец сыскать надобно, чтоб хозяев не изобидеть.
Крыть было нечем. Всего две недели назад неожиданно скончался брат Маши Александр, о чем я узнал лишь по прибытии. С тех пор княгиня и слегла, не в силах пережить смерть единственного сына. Получалось и впрямь не очень. Тут люди еще сороковины не справили, а я со сватовством.
И как быть? Веских аргументов у меня не нашлось, но царь, сжалившись, ободрил:
— Ладно уж, завтра с ним обо всем поговорю.
На сей раз он сдержал слово, и разговор со старым князем у него действительно состоялся. Только был он какой-то странный. Ни тебе свадебного кушака через плечо, ни прочих атрибутов свата, которых я здесь уже нагляделся будь здоров.
Вдобавок говорили они друг с другом наедине. Обо мне речи нет. Жених действительно ожидает в стороне и появляется только в самый последний момент, как черт из табакерки. Но ведь с царем не было вообще никого, а вот это уже неправильно. Сват с отцом невесты тет-а-тет вообще не говорит, особенно такой, как Иоанн. Сватовство — это своего рода театральное действо, а потому требует непременного присутствия зрителей. И такой «гениальный» артист, как царь, никогда не стал бы от них отказываться. Скорее наоборот. Ему только дай волю где-нибудь покрасоваться. А публики чтоб побольше, побольше.
Получается, он и не сватался вовсе? Тогда чем они там занимались, о чем говорили? Да и когда вышел царь из светлицы, вид у него был тоже какой-то неправильный. Я понял бы радость на его лице, понял бы даже печаль. Только удивился бы немного — как это Долгорукий отказал царю? У него же обе эмоции вместе. Это как понимать? Он опечален полученным согласием? Или обрадован полученным отказом? И ответ его мне тоже показался загадочным.
— Погодь, фрязин, со сватовством. Тут у него княгиня хворая, не ровен час помрет, потому чуть обождать просит. — И ускользающий взгляд в сторону — пойди поймай.
Чем дальше, тем мне становилось все тревожнее и тревожнее. Терпение на исходе, но пока еще имеется. Жду, хотя чего — уж и сам не пойму. Но на другой день с самого утра терем огласили женские вопли.
«Ой, да на кого ж ты нас покинула, белая лебедушка!», «Ой, да куда ж ты закатилась, ясно солнышко!», «Ой, да как же нам без тебя да жить!»…
Оказывается, не лгал царь. И впрямь умерла княгиня. Тихо ушла, неприметно. Под утро глаза закрыла да и уснула.
Навеки. Только вид у Иоанна опять-таки странный, словно не он мне говорил про тяжелую болезнь да про то, что со дня на день можно ожидать всякого. Скорее наоборот — будто и для него это известие оказалось внезапным.
Уезжали мы оба понурые. Мне было искренне жаль Машу — шутка ли, потерять мать. Ну и скрывать не стану — оттого что все вновь откладывается, причем как минимум на полгода — то есть на половину срока траура. Иоанн же… Тут я не знаю, не спрашивал. В таком минорном настроении и катили до Москвы.
А не прошло и недели, как царь напомнил мне о поместье. Мол, траур закончится, а куда ты повезешь молодую жену? Так что давай-ка езжай под Нижний Новгород да возводи хоромы в своем поместье. И нет бы мне задуматься, какого лешего он выгоняет меня из Москвы, — согласился безропотно. Даже обрадовался — закончилось изрядно тяготившее меня сидение возле непредсказуемого божьего помазанника.
А ведь было куда везти Машеньку. Шустрая Глафира времени даром не теряла и мое распоряжение насчет строительства терема и разных там подсобных помещений вроде конюшни, амбаров, церквушки и прочих почти выполнила. Если бы не ее беременность и роды, которые несколько мешали бойкой пирожнице, думается, она бы успела все полностью, но в ее отсутствие работы замедлялись, а из Апостола руководитель не ахти — уж больно мягок. Впрочем, он тоже внес свою лепту в оснащение господских хором всевозможной небелью, как ее тут называли.
Словом, еще пару недель, и все было бы готово полностью. Заминка лишь за деньгами. Те, что я оставил на строительство, как оказалось, уже заканчивались, а Ицхак без меня отказывался выдавать хоть полушку, справедливо считая, что Глафира изрядно подворовывает. Я с ним не спорил — чуть раньше, когда еще больше раздобревшая после родов пирожница завела разговор о деньгах, уловив ее хитрющий взгляд, понял, что на самом деле истрачено гораздо меньше, но промолчал — лишь бы не наглела да дело делала, а с последним у нее было как раз все в порядке.
И вообще, она не только знатная повариха, но и хозяйственная. В своем доме чисто прибрано, в моих хоромах тоже порядок, в подклетях всякого добра успела припасти чуть ли не на год вперед. В конце концов, у меня в кармане не убудет, если выну оттуда еще несколько рублей. Короче говоря, как русский человек, я отнесся к этому факту снисходительно.
Махнув рукой и оставив запрошенные тридцать рублей на окончательную достройку терема, а также подарив пару золотых дукатов «на зубок» новорожденному, я поехал забирать у Ицхака причитающиеся мне деньги — были кое-какие задумки.
Узнав, что меня отправляют в поместье, расположенное аж под Нижним Новгородом, купец изрядно расстроился.
— Это опала, — сокрушенно констатировал он.
— Ну не обязательно, — неуверенно возразил я.
— Нет, это опала, — настаивал он на своем и поморщился. — Вэй, как все неудачно складывается!
Еще больше он помрачнел, когда получил ответ на свой вопрос, который задал мне как бы походя: «Кто станет королем Речи Посполитой?»
Выборы проходили больше месяца назад, и результат Ицхак уже знал, но он оказался несколько непонятным, можно сказать, загадочным. Дело в том, что, невзирая на уверенную победу младшего брата французского короля принца Генриха, в настоящий момент на продолжающемся до сих пор сейме помимо обычных артикулов — что-то вроде королевских обязательств перед той же шляхтой — составлялся другой документ[60]. О его содержании купца также осведомили, причем всего за три дня до моего визита, и потому Ицхак не без оснований сомневался, что принц согласится подписать те непомерные требования, которые знать туда вогнала.
Я понимаю, что ради королевского венца можно закрыть глаза на пятидесятилетнюю старуху, которую ему подсовывают в жены[61], благо что ночью темно и при исполнении супружеского долга вовсе не обязательно любоваться морщинами на ее лице, но оплачивать все долги прежнего короля — это чересчур. К тому же ему и потом нечем будет пополнить свой кошель с серебром, поскольку Генриху и дальше надлежит каждый год выкладывать в казну четыреста пятьдесят тысяч злотых из своих личных доходов. Если посчитать это в марках, то получается… — Ицхак закатил глаза кверху, долго шлепал губами, умножая и деля, после чего сокрушенно заявил: — Получается большой убыток.
— Зато королевская корона, — усмехнулся я.
— Таки что проку в этой короне, хотел бы я знать?! — возмутился Ицхак. — Если добавить к этим расходам обязательства выставить несколько тысяч солдат пехоты против вашего государя и послать французский флот на Балтику, да еще обеспечить строительство польского флота, то… — Купец вновь
