ведь все мои усилия напрасны. Жена царя навряд ли станет проживать в отчем поместье. Даже после развода и то оказаться тут Маше не суждено — только монастырь. Это что же получается? Я ее больше не увижу? Так оно получается?! То есть судьба меня лишает даже этого?!» — растерянно спросил я сам себя и, сбитый ее коварным ударом, нанесенным по-подлому, из-за угла, в изнеможении брякнулся на пожухлую траву, угрюмо уставившись вверх и тупо глядя в распахнутое звездное небо.
Ему легче. А у меня горечь на душе. Ядовитая такая. Как желчь.
Да что же это такое?! На секунду нельзя расслабиться, как вновь на полу, а в ушах звонкий голос судьи: «Один, два, три…» Соперник торжествует, зрители орут: «Добей его, добей!», а я, распластанный, слушаю счет: «…четыре, пять…»
Это уже второй нокдаун, если не третий. Так нельзя. Чего доброго, закончат поединок досрочно за явным преимуществом. Не моим, разумеется.
«…Шесть, семь…» — назойливо звенит в ушах.
Надо вставать, Костя. Ну чего ты?! Я все понимаю, но нельзя же валяться, как выжатая тряпка, а то судьба и впрямь вытрет об тебя ноги. Вытрет и… правильно сделает. С тряпкой иначе не поступают. Она только для этого и создана. Только ты-то не тряпка! Ты — человек! Кажется, это звучит гордо? Вот и докажи.
Я до крови прикусил губу.
«…Восемь…» — произнес невидимый судья, но я уже поднялся. Пошатываясь, с ошалевшей, еще кружившейся от пропущенного удара головой, но я стоял на ногах, а это главное. Никаких белых полотенец! Или полотенцев — как правильно? Словом, никаких рушников! Я не сдамся! Никогда! Только если… Хотя нет, даже тогда я уйду непобежденным.
Просто матч останется неоконченным, и все. Мы — с Урала! Мы не проигрываем!
Ангельская кротость незамедлительно стала из меня куда-то испаряться. Взамен ее накатывала дьявольская свирепость вкупе с сатанинской яростью и злобой. Жалел я только об одном — кругом ни души и набить хоть кому-то рожу по причине полного отсутствия оных представлялось нереальным. Рыжий брехуняка, как гонец с худыми вестями, был наиболее перспективным кандидатом на избиение, но возвращаться в терем мне тоже не хотелось. Категорически. А нахлынувшие чувства настойчиво продолжали требовать выхода. Что делать?
Но тут, по счастью, кто-то подозрительно зашуршал в кустах поблизости. Мне вспомнилось самое первое утро пребывания в этом мире, когда я, вооружившись какой-то суковатой дубинкой, с тревогой ожидал появления из малинника страшного дикого зверя. Но это тогда «с тревогой», а вот сейчас он пришелся бы как нельзя кстати.
Я решительно потянул саблю из ножен и, не колеблясь ни секунды, подался на звук. В те минуты мне мечталось лишь об одном — пусть это непременно будет медведь. Волк или кабан сейчас для меня мелковаты, не говоря уж о рыси. Не те габариты. К тому же это будет нечестный поединок — у них же никаких шансов. Нет, мне подавай масштаб, фигуру, личность. У медведя хоть будет надежда, пускай и несбыточная. Но шорох удалялся, и я побрел на звук, шатаясь и спотыкаясь, вопя на ходу:
— Эй вы, бурые, крупно-пегие! Отниму у вас рацион волков и медвежьи привилегии. Ну где ж вы, заразы, куда подевались-то?!
Треск ломаемых где-то впереди веток стал громче и отчетливее. Судя по всему, медведь, волк, или кто бы там ни был, ничуть не сомневался, что я так и сделаю, и скоренько пытался утащить свой рацион в нору, берлогу или куда-то еще.
— Ну идите сюда, родненькие! Лучше по-хорошему выползайте, а то, если догоню, вам же хуже, — угрожал я и вновь затянул Высоцкого: — «Покажу вам «козью морду» настоящую в лесу, распишу туда-сюда по трафарету — всех на саблю намотаю и по кочкам разнесу… Не один из вас будет землю жрать, все подохнете без прощения…»
Но перепуганная лесная дичь не реагировала ни на слова песни, ни на мои прямые требования выйти в конце концов из своих укрытий и потягаться в честном бою один на один.
— Сабли испугались?! — орал я им. — Так я и без нее вас прихлопну! Мне голых рук хватит!
В подтверждение своих обещаний я действительно засунул ее обратно в ножны — как только не промахнулся — и шел, угрожающе выставив вперед руки. Ветви деревьев, явно симпатизировавшие моему невидимому противнику, пытались задержать мою неумолимую поступь — сбили с головы шапку, цепляли за волосы, но я упрямо брел и брел дальше, продолжая оглашать окрестности своим свирепым неистовым ревом и вызывая на бой любого.
В те минуты мне было решительно наплевать, что сухая почва под ногами давно сменилась какой-то чавкаюше-хлюпающей грязью. Я шел напролом и под конец уже и сам не понимал, куда именно бреду, а главное — зачем. Клокочущая лава злости и ненависти, ярости и желания драться, причем именно сейчас, сию же минуту, плавно трансформировалась, постепенно застывая на холодном октябрьском ветру, сжимаясь в ледяные комки и образовывая пустоту, на этот раз ничем не заполнявшуюся.
В себя я пришел как-то сразу, вдруг, потому что нежданно-негаданно оказался на краю той самой полянки. Тот же туман загадочно клубился, высовывая языки-кольца-щупальца и нежно облизывая грязный, весь в какой-то тине, ряске и ошметках, сафьян моих сапог. Старик вырос словно из-под земли. То никого — и на тебе. Был он, как и год назад, одет в просторную белую рубаху с незатейливой вышивкой на вороте и подоле. В руках неизменный посох.
— Эва, яко ты ныне разошелся, — мягко попрекнул он меня. — Негоже столь много пить, коль за помощью идешь.
— Какой помощью, дедушка?! — Я почесал затылок, пытаясь припомнить его имя, но это оказалось мне не под силу, и печально повторил: — Ну кто мне сейчас поможет? Меня теперь никакая сила не выручит и ни одно чудо не спасет. Да и нет их, чудес, на белом свете. Повывелись. Остались сплошные пакости и гадкие неожиданности… Думаешь, камень твой — чудо? Как бы не так! — И я зло засмеялся. — Когда-нибудь придут сюда ученые мужи со своими…
— Говоришь, нет чудес? — строго перебил меня старик и посоветовал: — А ты на сапоги свои глянь.
Я глянул. Ничего особенного. Грязные, конечно, по самую щиколотку, а так сапоги как сапоги.
— Ты же сюда пришел с той стороны, где отродясь тропы не бывало, — пояснил он. — Трясина там непролазная. В народе ее так и кличут — Чертова Буча. А ты чрез нее перемахнул ныне, да так лихо — даже портов не изгваздал. Это как?
Я пожал плечами, неуверенно предположив:
— Наверное, все-таки есть тропа. Просто о ней никто не знает. Малюсенькая такая, у-у-узенькая. А мне просто повезло, что я на нее вышел и никуда не свернул.
— Очень у-у-узенькая, — передразнил меня старик. — Ажно в две сажени. Я ведь зрил, яко тебя шатало по у-у-узе- нькой.
— А тогда как? — равнодушно спросил я.
— Не ведаю, — вздохнул он. — Токмо доводилось мне слыхать, будто у кажного человека иной раз словно крылья за спиной вырастают, да такие могутные, что он и трясину перемахнет, и реку велику яко посуху одолеет, и акиян-море перешагнет. Разные они, крылья-то. У любви — одни, у злобы — иные, у веры — третьи. И кажные для разного назначены, смотря по тому, что сам человек желает.
— Мало ли чего желается, да не все из того сбывается, — тоскливо сказал я.
