— Чего, чего? — сзади сказал Кураев. — Кто на поезде?
— Диспетчер, я двадцать восьмой. Вижу больной состав…
— Выясните обстановку, после сцепки доложите, — сказала Ксана невнятно.
Губы вдруг отказали, шевелились будто чужие. Ксана облизала их языком. Но язык тоже был чужой, шершавый и непослушный.
— Не понял, диспетчер?!
— Сцепляйтесь, двадцать восьмой, — громко рявкнул сзади Кураев. — Выясняйте обстановку и сцепляйтесь!
— Понятно, диспетчер, пошел выяснять…
Губы вдруг отказали. Но внутри было ясно и холодно. Только бухало, будто колокол. Все могла сейчас поездной диспетчер Ксения Филипповна Комарова. Из любого Случая выйти. Пережить любой сбой. Ответить перед любым начальством — за что и не виновата. Взять на себя любую вину. Знала, что может свою работу. Все может сейчас. Но ничего не может сейчас для единственного того человека, который один ей нужен на свете и без которого ничего нет для нее.
Близко увидела вдруг глаза Павла, темнеющие от нежности до черноты, огромную глубину зрачков, вздрагивающую близко, рядом…
И ощутила вдруг безмолвность и черноту тоннеля.
— Павел! — сказала вдруг громко по радиосвязи. — Павел, ты слышишь?!
Перехватила испуганный взгляд оператора Нины Тарнасовой. Услышала за спиной тихий голос главного инженера Службы Кураева:
— Спокойнее, Комарова! Может, подменить?
Удивилась мягкости этого голоса.
Кто-то уже метнулся к двери.
Тогда очнулась. Ясно и холодно было внутри. Колокол бухал. Ее Круг и смена ее. Все понятно, что делать. Выводить тридцать первый скорей на станцию. Вывести быстро — главное.
— Подменять не нужно, — это Кураеву. Сразу забыла о нем. Уже вызывала двадцать восьмой маршрут, станции…
— Приказ номер триста девять. Начальнику станции «Лиговка», «Триумфальная». Машинисту тридцать первого маршрута и машинисту вспомогательного поезда двадцать восьмого маршрута. Разрешаю поезду номер четыреста пятьдесят первый двадцать восьмого маршрута следовать в качестве вспомогательного по первому пути для оказания помощи впереди стоящему поезду номер четыреста сорок девять и после сцепки отправиться на станцию «Триумфальная» по сигналам автоблокировки..
— Понятно, диспетчер, приказ номер триста девять принял машинист Тороп.
— «Триумфальная». Приказ триста девять приняла Кияткина.
— «Лиговка», Сысоева.
— Утверждаю в четырнадцать сорок пять…
— Диспетчер, я пятнадцатый. Мне сколько стоять?
Не успела ответить. И нечего сейчас отвечать на пустые вопросы.
Вдруг ворвалось отчетливо и показалось всем громко, как гром:
— Тридцать первый, диспетчер! Как слышите?
Нет, не Павел…
— Хорошо слышу, тридцать первый! Кто говорит?
— Машинист Голован. Машина в порядке. Разрешите следовать дальше?
— Следуйте, Голован! — Господи, как страшно спросить, когда можно уже спросить. Страшно.
— Что там стряслось, тридцать первый?
— Машина в порядке. — Будто не понял. И после паузы: — Врач нужен, диспетчер. «Скорая».
Ксана еще ждала. Больше ничего не сказал. Обморок, может быть. Просто — обморок. Может же быть! На «скорая»-то зачем?
Внутри все бухало, будто колокол…
Нина Тарнасова связалась уже со станцией:
— «Триумфальная», открывайте входные, принимайте поезд. Нужна «скорая».
— Понятно, диспетчер, уже вызвали…
«Скорая»-то зачем? Молодец Кияткина, уже вызвала.
— «Триумфальная», «Лиговка», двадцать восьмой, приказ номер триста девять отменяю!
Состав машиниста Комарова — тридцать первый маршрут — подходил к станции «Триумфальная». Платформа уже текла мимо окон, густо уставленная людьми. Пассажиры нетерпеливо подступали к самому краю.
У «зебры», где остановка головного, поезд уже ждали. Белел халат фельдшера Ивашовой. Тревожно переминался машинист-инструктор Силаньев. Кияткина что-то быстро говорила ему, и он все кивал. Но вряд ли слышал сейчас. Стоял резервный машинист Дьяконов, которому, видимо, вести состав дальше. Дорожный мастер Брянчик, стрижен ежом и похож на насупленного ежа. Нервно повел плечами ревизор по тяге, сухощавый и желчный мужчина, превозмогавший сейчас очередную боль в печени и уже притерпевшийся к этой боли как к неизбежности. «Красная шапочка» стояла возле него и была — по контрасту — будто цветок.
В стороне, незаметная среди пассажиров, стояла дежурная по отправлению Попова, отстраненная на сегодня начальником станции, уже без формы, просто девчонка в куцем пальтишке. Но домой она не ушла, оказывается, и была сейчас тут.
Уже видно было в кабине лицо Голована.
Еще чья-то спина почему-то в кабине…
Тише. Тише.
Точно у «зебры» остановил Голован…
По наклону на станции «Триумфальная» уже сбегал, обгоняя плавный ход эскалатора, длинноногий врач «скорой помощи». Два санитара боком, как раскладушку, тащили носилки вслед за врачом. Пассажиры на эскалаторе пугливо жались к другой стороне, пропуская бегущих..
Фельдшер Ивашова первой рванула на себя дверь кабины…
Но все это было уже бесполезно для Комарова, поздно и ни к чему. И сразу бы — уже было поздно. Но никто еще не знал. Даже Хижняк, который удерживал тело на приставном сиденье, обхватив его, как ребенка, сильными худыми руками. Хоть он уже чувствовал. Но не хотел поверить. Хижняку казалось еще, будто он слышит еще дыхание. А пульс просто не умеет найти, просто не знает — где. Шум двигателя мешает, тряска в кабине. Но врач найдет сразу, он еще верил…
Небо над городом словно купол — высокий, звенящий, яркий. Возле станции метро «Площадь Свободы», прислонясь к стенке неподалеку от входа, стояла девушка в меховой куртке под замшу. Капюшон сбился набок, светлые волосы мешались со светлым мехом.
Слезы уже просохли у Женьки в глазах, и теперь она видела кругом ярко, как никогда.
Красный трамвай медленно полз через площадь и позванивал тонко, как колокольчик.
Маленькая старушка в очках мелко перебежала перед трамваем и вдруг погрозила ему вслед кулачком.
Мальчик в синей шапке с красным помпоном ел эскимо, аккуратно облизывая его розовым языком, чтоб эскимо, убывая, не теряло бы своей формы.
Толстый мужчина в грязном халате продавал с лотка яблоки, ухарски вскрикивая, когда возле него из метро вываливала толпа:
— Ух, яблочки джонатан! Купи — кучерявый будешь!
Поперечины перехода блестели в солнце свежим и черным. Синие голуби важно переходили по переходу на красный свет и вдруг взлетали перед самым носом машины. Черный газон будто бы на глазах обрастал игольчатой, острой травой. Тонкие деревца стояли вдоль тротуара, и на тонких их, глянцево-
