время.
— Владимир Семенович говорил, что у вас связи в пароходстве большие. Может быть, кем-нибудь все же устроите?
— Трепач твой Владимир Семенович… Были когда-то связи, это верно. Теперь нет. Сказал же ему…
Глаза у Подъямпольского стали грустными.
Я уже знал, что он ничем мне не поможет, но уходить от него не хотелось. Что-то было в этом человеке теплое, располагающее. Механик принес из кухни две чашки с крепким чаем, нарезанную булку и вазочку с вареньем.
— Пей, пожалуйста. Больше сегодня угощать нечем… Так уж получилось… Раньше-то я тебе помог бы в два счета. Но ты не дрейфь, устроишься. Скоро будет столько пароходов, что людей не хватит.
— Когда это еще будет…
— Не беспокойся, скоро. Очень скоро. Оглянуться не успеешь. Весной. И какие суда! Вон на Северной верфи, на Балтийском заводе строятся теплоходы. Видел я их. Красавцы… А ты учиться не думаешь?
— Думаю. В Мореходку пойду.
— Вот это правильно, — одобрительно сказал хозяин. — На механика?
— На капитана.
— Зря. На механика лучше. Специальность шире… Ну и на капитана сойдет. Только учись. Давай закурим. Хочешь сигару?
Он полез в деревянную коробку, стоявшую на столе, протянул мне светло-коричневую сигару с ярким колечком посредине. Сигары я видел только на плакатах у английского премьера Чемберлена. А тут настоящая в моих руках. Я сунул ее в карман. «Дома закурю».
— Слушай, а ты знаешь, какое оно, море? Впрочем, откуда тебе знать, — механик вздохнул. — Оторвешься от берега, и все твои земные горести растают как дым. И всего-то у тебя забот — твое судно. А вокруг океан. Где-то далеко дрожит горизонт, — он вытянул руку, — и никогда не дойти до него.
Он нахмурился, замолчал и как-то погас, но, затянувшись папиросой, снова заговорил:
— Станешь моряком — и мир откроется перед тобой, как коробочка. Увидишь много. У тебя расширится кругозор, шагать станешь увереннее по жизни, кое-что поймешь, чего не мог понять раньше. Месяцев шесть поскитаешься по разным странам, насмотришься всего, напробуешься до оскомины, покачаешься на всех океанских волнах и поймешь, что ничего нет дороже и прекрасней своей земли. За неделю до прихода в родной порт покой потеряешь. Пять раз побреешься, несколько раз костюм отгладишь, помоешься, постираешься, подарки каждый день перекладывать станешь, и все будет казаться, что не готов. Но вот судно подходит к причалу… И такой ты счастливый!.. Нет, этого не расскажешь, надо пережить самому.
— А вы в каких странах были?
— Ты лучше спроси, в каких не был.
— Интересно, наверное?
— Интересно. Только не думай, это тебе не приключенческие романы читать. Другой раз пятки вспотеют…
— А я и не думаю, — вспыхнул я.
— Не ершись. Морской хлеб твердый. Иногда на все хочется наплевать. Холод, пурга, обледенение, качка… И так сутками. Проклянешь все на свете, и море в первую голову. Думаешь — зачем пошел? На берегу спокойнее. Вернулся с работы в пять часов и сиди в теплой комнате, газеты читай, жену обнимай или в кино иди. Клятву даешь — в отпуск, а там на береговую работу. А под конец отпуска из дому рвешься. Скорее бы в море. Тянет. И забыл шторма, бессонные ночи, пургу… Ох, как тянет.
— Вы на каком пароходе плаваете? — опять спросил я.
— Сейчас не плаваю. Мотор шалит. Врачи не пускают, — он потер ладонью по левой стороне груди. — Поправлюсь — снова пойду. Обязательно пойду.
Он убеждал себя, а я чувствовал, что он не верит тому, что говорит. Глаза его сделались беспокойными, печальными. Я понял — дело его плохо. И мне стало бесконечно жаль его.
Я выпил чай, встал и начал прощаться.
— Жаль, что ты напрасно пришел. Я этому Володьке мозги промою, чтобы не трепался, — говорил механик, провожая меня до двери. — Да ты не унывай. Устроишься… Стой, стой! Есть у меня на Бирже один человек… Ян Магула. Представитель от моряков… Впрочем, нет… Ничего он не сделает. Только напрасно надеяться будешь. Новые теплоходы ждать надо. Тогда обязательно возьмут. Счастливо тебе.
Он протянул мне влажную руку.
По дороге домой я думал о механике с Васильевского острова. Неужели не будет плавать? Мне так хотелось, чтобы прошло то тревожное чувство, с каким я ушел от него. Все, что он говорил, было близко моей душе. Другого пути у меня нет. И ни в какой вуз я больше не пойду, как бы этого ни хотела мама. Я должен плавать.
Дома я вытащил сигару. Рассматривал, надевал и снимал бумажное колечко, потом закурил. Комната наполнилась голубоватым дымком, и я увидел океан и далекую, дрожащую линию горизонта…
Обычно после работы немного отдохнув, я с кем-нибудь из своих приятелей выходил на Невский. Нескончаемый поток людей медленно двигался по тротуару от Садовой до Литейного. Здесь встречались нэпманы, моряки загранплавания, люди, причастные к искусству, бездельники разных мастей и молодежь, мечтающая о легкой жизни.
Рабочие ребята появлялись на Невском редко. Они с презрением глядели на разодетую толпу, смеялись, когда видели безусого юнца, целующего ручку у девчонки-подростка. Но я жил рядом с Невским и ходил гулять охотно, хотя выглядел более чем скромно в своей белой рубашке «апаш» и черном клеше.
У меня была тайная мечта. Мне хотелось познакомиться с девушкой — голубоглазой, со вздернутым носиком. Попадалось много похожих на нее, но это была не она. Не та, которую я ждал.
На Невском я познакомился с Юркой Пакидовым и его товарищами. Он был высокий, худой, с добрыми карими глазами и большим ртом. Пакидов тоже не попал в вуз, искал работу и мечтал о море. Я нашел родственную душу. Мы подружились. Пакидьянц, — ребята почему-то переделали его фамилию на армянский лад, — оказался хорошим парнем, добрым и отзывчивым. Он умел говорить по-английски. В детстве Юрка жил с родителями в Китае, ходил в английскую школу и там немного выучился боксу. Это вызывало уважение товарищей. Мы стали реже появляться на Невском и частенько проводили вечера у меня дома. Обрадованная мама поила нас чаем. Она не одобряла мои шатания по проспекту.
В один из воскресных дней мы решили отправиться на набережную Невы. И хотя до моря было далеко, у моста Лейтенанта Шмидта почти всегда дул ветер с залива. Мы ощущали его на своих лицах.
Перешли мост. Постояли у памятника Крузенштерну у Военно-морского училища имени Фрунзе и пошли дальше.
— Смотри, — вдруг сказал Пакидьянц. — Какое-то судно. Пойдем посмотрим.
У Масляного Буяна, в конце набережной, стоял парусник. Огромный. Он поднимал свои мачты к самому небу. Мы задрали головы, чтобы посмотреть на верхние реи. Черный корпус притягивали к берегу толстые швартовы. На баке крупными белыми буквами было написано — «Товарищ». По палубе сновали молодые люди в синих шерстяных свитерах, на которых было вышито красным — «У/с «Товарищ» НКПС». Раньше мы ничего подобного не видали.
— Вот это да! — выдохнул Пакидьянц. — Откуда такой взялся?
С трапа спустились два парня в свитерах и фуражках с блестящими черными козырьками.
— Откуда пришли? — спросил Пакидьянц. Моряки с удивлением посмотрели на нас.
— Газеты надо читать, — сказал один из них. — Весь Ленинград знает, а он не знает. Из Аргентины.
— А что за судно?
— Эх вы, ленинградцы. Стыдно за вас.
— Учебное судно «Товарищ», — сказал второй, и они ушли.
Мы купили «Красную газету». Там было напечатано, что учебный парусник «Товарищ» возвратился из дальнего плавания, прошел 20 000 миль, побывал в Буэнос-Айресе и Розарио, на паруснике прошли практику 150 учеников из всех морских техникумов Советского Союза. Помещена и фотография «Товарища» под
