— Похоже на то, — отвечает он. — Кто бы мог подумать, что мы когда-нибудь будем жалеть об уходе старины Крея?
Даже будь Крей порядочным человеком, его бы всё равно не любили — из-за униформы, которую он носил. Но в том-то и дело, что порядочным он не был. Весь дистрикт ненавидел бывшего главу миротворцев из-за его обыкновения за пригоршню медяков заманивать к себе в постель умирающих от голода молодых женщин. В особенно тяжёлые времена самые изголодавшиеся с наступлением темноты собирались у его дверей. Порой между ними завязывались драки за возможность, продав своё тело, заработать хоть немного денег для своей семьи. Если б я была постарше, когда умер мой отец, глядишь, и меня постигла бы та же участь. Вместо этого я научилась охотиться.
Я не знаю, что мать имеет в виду, говоря, что что-то «опять начинается», и слишком зла и разобижена на неё, чтобы спрашивать. Но, должно быть, мысль о возвращении худших времён крепко засела в моей голове, потому что когда раздаётся звонок в дверь, я вскакиваю, как пружиной подброшенная. Кого может принести сюда в такое время суток? Ответ один: миротворцев, конечно.
— Они его не получат! — цежу я сквозь зубы.
— Может, они за тобой пришли, — успокаивает меня Хеймитч.
— Или за тобой, — говорю.
— Это же не мой дом, — резонно возражает Хеймитч. — Сиди, я открою.
— Нет, я окрою, — тихонько говорит мать.
Однако мы все увязываемся за ней и провожаем её в переднюю. Звонок становится настойчивей. Когда мать открывает дверь, то на пороге мы видим не отряд миротворцев, а снежную бабу. С ног до головы засыпанная снегом, стоит Мадж. Она протягивает мне отсыревшую картонную коробку.
— Это тебе для твоего друга, — говорит она. Я сдёргиваю с коробки крышку — под ней лежит полдюжины тонких стеклянных колбочек с прозрачной жидкостью. — Это мамины лекарства. Она сказала, что я могу взять их. Пожалуйста, дайте их ему. — И не успеваем мы прийти в себя и остановить её, как она исчезает в снежной круговерти.
— Вот сумасшедшая, — ворчит Хеймитч, когда мы вслед за матерью возвращаемся в кухню.
Я была права: что бы моя мать ни дала Гейлу, этого явно недостаточно. Он изо всех сил стискивает зубы, кожа усыпана сверкающими каплями пота... Мать берёт одну из колбочек, наполняет шприц прозрачной жидкостью и делает укол. И почти сразу лицо Гейла начинает расслабляться.
— Что это за штука? — спрашивает Пит.
— Из Капитолия. Называется морфлинг, — отвечает мать.
— А я и не знал, что Мадж знакома с Гейлом, — говорит Пит.
— Мы раньше продавали ей землянику, — говорю я чуть ли не со злобой. А за что я, собственно, злюсь на Мадж? Уж наверяка не за то, что она принесла нам лекарство...
— Должно быть, она её очень любит... — произносит Хеймитч.
Вот что меня гложет — подозрение, что между Гейлом и Мадж что-то есть! Что-то мне эта мысль совсем не нравится.
— Она моя подруга, — угрюмо отрезаю я.
Сейчас, когда Гейл унесён наркотиком в царство, где нет боли, напряжение, похоже, отпускает нас. Прим кормит всех хлебом и жарким из тушёного мяса. Мы предлагаем Хазелл переночевать у нас, но ей надо вернуться домой, к остальным детям. Хеймитч с Питом не прочь остаться, но мать отсылает их по домам — спать. Она знает, что со мной спорить бесполезно, так что я остаюсь дежурить около Гейла, пока они с Прим отдыхают.
И вот мы с Гейлом на кухне одни. Я сижу на том табурете, где весь вечер сидела Хазелл, и держу своего друга за руку. Внезапно я провожу пальцами по его лицу, чего никогда не делала раньше — просто не было повода. Я трогаю его густые тёмные брови, очерчиваю изгиб подбородка, линию носа, касаюсь ямки на шее. Обвожу контур тёмной щетины на щеках и, наконец, дотрагиваюсь до его губ. Мягкие и полные, чуть потрескавшиеся... Его горячее дыхание обвевает мои пальцы.
Интересно, все ли выглядят моложе, когда спят? Потому что сейчас он — ну точь-в-точь тот мальчишка, на которого я наткнулась в лесу много лет назад, тот, что обвинил меня, будто я ворую его добычу из силков. Мы были два сапога пара: сироты, лишившиеся отцов, перепуганные, но решительно настроенные сделать всё, чтобы наши родные не умерли с голоду; отчаявшиеся, но больше не одинокие, потому что нашли друг друга. Я вспоминаю сотни прекрасных мгновений в лесу, ленивую послеобеденную рыбалку, день, когда учила его плавать; а ещё я как-то подвернула ногу, и он нёс меня домой на руках. Каждый из нас мог рассчитывать на помощь другого. Мы поддерживали друг друга, прикрывали друг другу спину, и вместе нам было не так страшно, потому что каждый боялся показать перед другим, что чего-то боится.
Впервые за всё время я в воображении меняюсь местами с Гейлом. Я представила себе, что это Гейл вызвался добровольцем за Рори на Жатве; что он насильно вырван из моей жизни; чтобы выжить, он становится возлюбленным какой-то неизвестной девчонки и возвращается домой вместе с ней. Они живут рядом. А потом собираются пожениться.
Ненависть, которую я испытываю к нему, к воображаемой девчонке, вообще ко всему на свете, — такая настоящая и такая жгучая, что я задыхаюсь. Гейл принадлежит мне! А я — ему! Всё остальное — немыслимо! И почему потребовалось, чтобы его засекли чуть ли не до смерти, чтобы я, наконец, поняла это?
Потому что я эгоистка. Трусиха. Потому что я из тех, кто, имея возможность принести пользу, предпочитает драпать; кто, спасая свою жалкую жизнь, бросает на произвол судьбы тех, кто не не может бежать. Вот какую девчонку встретил Гейл в лесу сегодня!
Неудивительно, что я выиграла Голодные игры. Ни один достойный человек на это не способен.
«Но ты же спасла Пита», — вяло думаю я.
А почему, собственно, я его спасла? Да потому, что прекрасно знала, что не сделай я этого, моя жизнь в Дистрикте 12 станет невыносимой.
Я упираюсь лбом в край стола, проникаясь невыносимым отвращением к самой себе. Мне надо было сдохнуть на арене! Хорошо, если б Сенека Крейн, по выражению президента, распылил меня на атомы, когда я вытащила те ягоды!
Ягоды. Я осознаю, что ответ на вопрос, что я собой представляю, заключён в этой пригошне ядовитых плодов. Если я достала их, чтобы спасти Пита потому, что знала, что вернись я без него, от меня стали бы шарахаться, как от зачумлённой — тогда я достойна презрения. Если я достала их, потому что любила Пита — тогда я всё равно думала прежде всего о себе, но меня хотя бы можно понять и простить. Но если я достала их, чтобы бросить вызов Капитолию — только тогда я чего-то стoю. Проблема в том, что я точно не знаю, что двигало мною в тот момент!
Может ли быть, что народ в дистриктах прав и что мои действия с ягодами были актом неповиновения, пусть даже и неосознанным? Ведь глубоко в сознании я должна понимать, что побег — это не выход. Вовремя смыться — недостаточно, чтобы раз и навсегда обеспечить безопасную жизнь себе, своим родным и друзьям. Даже если бы побег удался. Оттого, что я унесу ноги, жизнь других людей не изменится. Они будут продолжать подвергаться мучениям и издевательствам, как Гейл сегодня.
Жизнь в Двенадцатом дистрикте не так уж сильно отличается от жизни на арене Голодных игр. В какой-то момент тебе необходимо прекратить спасаться бегством, повернуться и встретиться лицом к лицу с тем, кто хочет твоей смерти. Самое трудное — это найти в себе для этого отвагу. Ну, положим, для Гейла никакой трудности нет. Он был рождён мятежником. Это я — я придумываю, как бы половчей сбежать...
— Прости меня! — шепчу я, наклоняюсь к нему и целую.
Его ресницы трепещут, и он смотрит на меня сквозь наркотический туман.
— Привет, Кошкисс!
— Привет, Гейл, — отвечаю.
— Я думал, что ты уже сбежала, — говорит он.
Мой выбор прост. Могу умереть в лесу, как загнанный зверь, а могу — здесь, борясь бок о бок с Гейлом.
— А я никуда больше не собираюсь. Останусь здесь и причиню им столько неприятностей, сколько смогу.
— Я тоже, — бормочет Гейл. Он еле успевает улыбнуться, прежде чем вновь проваливается в навеянное дурманом забытьё.
9.
Кто-то трясёт меня за плечо, и я выпрямляюсь. Оказывается, я уснула сидя, уронив голову на стол. Белая простыня оставила складки на здоровой щеке. Другая, та, что приняла на себя удар кнута, жгуче, мучительно ноет. Гейл пока ещё в забытьи, но его пальцы сомкнуты вокруг моих. Пахнет свежим хлебом. Поворачиваю застывшую шею и, само собой, вижу Пита — он вглядывается в меня глазами, полными боли. Наверно, он уже давно так стоит и смотрит на нас...
— Иди приляг, Кэтнисс. Я посижу с ним, — говорит он.
— Пит... Слушай, то, что я говорила вчера, ну, насчёт побега... — начинаю я.
— Я знаю, — прерывает он. — Ничего не надо объяснять.
В бледном свете зимнего утра я вижу буханки хлеба на разделочном столе. А ещё вижу синие круги у него под глазами. Интересно, заснул ли он хоть на минуту этой ночью? Вспоминаю, как вчера позвала его за собой и он согласился без возражений; о том, как он на площади стал бок о бок со мной, защищая Гейла; как готов на всё ради меня, тогда как я даю ему так мало взамен! Что бы я ни делала, всё равно кому-то от моих поступков больно.
— Питер...
— Иди спать! Пожалуйста... — говорит он.
Я наощупь поднимаюсь по лестнице, заползаю под одеяло и немедленно проваливаюсь в сон. Через какое-то время, в моём сне появляется Мирта, девушка из Второго дистрикта. Она преследует меня, пригвождает меня к земле и вытаскивает нож, чтобы изрезать мне лицо. Нож глубоко вонзается в щёку, рана широко разверзается. И тут Мирта начинает менять форму: её лицо удлиняется, вытягивается в морду, из кожи лезет тёмный мех, ногти на руках превращаются в когти, а вот глаза — глаза остаются неизменными. Она становится переродком, волкоподобным существом, вроде тех, что Капитолий напустил на нас в нашу последнюю ночь на арене.
Откинув назад звериную башку, она издаёт протяжный, жуткий вой, который подхватывают другие переродки. Мирта принимается лакать кровь, льющуюся из моей раны, и каждое касание её языка вызывает волну новой режущей боли. Я издаю сдавленный стон и разом просыпаюсь, вся дрожа и одновременно обливаясь пoтом. Прижав к изуродованной щеке руку, напоминаю себе, что это не Мирта, это Тред наградил меня этой мукой. Вот если бы Пит был здесь, если бы держал меня в своих объятиях!.. Но тут я соображаю, что больше не вправе желать этого. Я выбрала Гейла и восстание, тогда как совместное будущее с Питом — это сценарий Капитолия, а не мой.
Опухоль вокруг глаза немного спала, и теперь я даже могу чуть-чуть его приоткрыть. Отодвигаю занавески и обнаруживаю, что метель превратилась в самую настоящую снежную бурю. Окно — как бельмо на глазу: ничего не видно, только ветер воет, до ужаса напоминая завывания переродков.
Я радуюсь буре с её яростным ветром и снежными зарядами. Может, этого достаточно, чтобы реальные выродки, настоящие волки, иначе называемые миротворцами, держались сегодня подальше от моей двери? Несколько дней передышки, выработки плана вместе с Гейлом, Питом и Хеймитчем. Эта снежная буря — просто подарок для всех нас.
