Когда я сегодня утром направлялась в лес, было ещё темно, но ведь и список тех, кого можно заподозрить в любви к прогулкам в лесу на свежем воздухе, длиной не отличается.
Я устремляю взгляд сквозь ограду на Луговину, но ничего подозрительного не вижу — только мокрый снег поблёскивает в свете, падающем из окон домов на окраине Шлака. Ни миротворцев, ни вообще каких-либо признаков того, что за мной начата охота. Знает Тред или не знает о том, что я покидала дистрикт, — в обоих случаях нужно действовать одинаково: мне необходимо вернуться обратно за ограду так, чтобы никто этого не заметил, а потом прикинуться, что весь день провела в городе.
Стоит хоть пальцем коснуться сетки или витка колючей проволоки, идущей по верху ограды, — и от меня останется лишь кучка обуглившихся косточек. Вряд ли я сумею сделать подкоп: во-первых, дело это долгое и я рискую, что меня обнаружат, во-вторых, земля всё равно насквозь промёрзла. Так что выбор невелик: не знаю, как, но мне нужно перебраться через верх изгороди.
Я пробираюсь между деревьями вдоль забора в поисках подходящей ветви — длинной и расположенной на достаточной высоте. Примерно через километр я натыкаюсь на один старый клён — по-моему, сгодится. Правда, ствол у него такой толстый и заледенелый, что на него так запросто не вскарабкаешься, тем более что внизу нет ветвей. Лезу на соседнее дерево, оттуда неуклюже перепрыгиваю на облюбованный клён и едва не срываюсь — кора больно скользкая. Но мне удаётся удержаться, и вот я медленно продвигаюсь по ветке, нависающей над колючей проволокой.
Смотрю вниз и понимаю, почему мы с Гейлом вседа предпочитали переждать в лесу, а не пытались перемахнуть через ограду таким вот образом. Если не хочешь поджариться, то приходится висеть довольно высоко над землёй — по меньшей мере, метрах в шести. Прикидываю, что моя ветка находится на высоте примерно восьми метров. Далековато и больновато падать. Даже у такого опытного по части лазания по деревьям человека, как я, захватывает дух. А что ещё остаётся делать? Можно было, конечно, поискать другую ветку, но уже почти совсем темно. Снегопад, луна не светит. Сейчас я, по крайней мере, ещё могу увидеть, куда приземлюсь, и выбрать подходящий сугроб, чтобы смягчить падение. Если бы даже и нашлась другая ветка, что весьма сомнительно, — то кто знает, куда бы я, в конце концов, угодила. Перекидываю свою пустую охотничью сумку на шею и медленно опускаюсь, пока не зависаю на руках. Секунду собираюсь с духом и... разжимаю пальцы.
Падаю, падаю... А потом — удар, да такой, что боль пронзает весь позвоночник до самого затылка. Секундой позже пятая точка бьётся о мёрзлую землю. Лежу в снегу, пытаясь прийти в себя и выяснить, что сломано, а что цело. Даже не вставая, могу точно сказать, что судя по боли, повреждены левая пятка и копчик. Вопрос только, насколько тяжело. Надеюсь, что всё ограничится синяками и ссадинами. Но когда я со стоном поднимаюсь на ноги, то начинаю подозревать, что всё-таки что-то сломано. Во всяком случае, идти я в состоянии, так что начинаю потихоньку двигаться, изо всех сил стараясь скрыть хромоту.
Мама и Прим не должны узнать, что я была в лесу. Нужно сделать себе какое-нибудь алиби, пусть жиденькое, неважно. Кое-какие лавки на площади ещё открыты, так что я захожу в одну из них и покупаю марлю для бинтов — у нас как раз заканчивается. В другой я беру пакетик леденцов для Прим. Одну пастилку бросаю себе в рот, с наслаждением ощущая, как ментол тает на языке, и вспоминаю, что это моя первая еда за весь день. Я ведь собиралась пообедать у лесного озера, но когда увидела, в каком состоянии Сатин и Бонни, то духу не хватило хоть что-то из еды взять себе.
К тому времени, когда я добираюсь домой, опираться на левую пятку уже вообще невозможно. Решаю, что совру матери, будто полезла на крышу нашего старого дома, чтобы заделать течь, и сорвалась. Что касается опустевшей сумки с провизией, то тут всё ясно, придумываю только, кому же я её отдала. Вваливаюсь в дом, готовая сходу упасть перед камином. И тут меня ждёт ещё одно потрясение.
В дверях нашей кухни стоят два миротворца, мужчина и женщина. Лицо женщины остаётся бесстрастным, а в глазах у мужчины я ловлю проблеск озадаченности. Меня, конечно же, не ждали. Они ведь были убеждены, что я застряла в лесу по ту сторону ожившей изгороди.
— Привет, — невозмутимо говорю я.
За их спинами появляется мать. Она старается держаться от них подальше.
— А вот и она, как раз к обеду, — деланно бодрым тоном говорит мать. Как раз к обеду, как же... Уже давно настало время ужина!
Раздумываю, снимать сапоги или нет. Обычно я, конечно, снимаю их, но сейчас боюсь, что не смогу сделать это, не пикнув. Так что довольствуюсь тем, что стягиваю мокрый капюшон и стряхиваю снег с чёлки.
— Чем могу помочь? — обращаюсь я к миротворцам.
— Нас послал глава миротворцев Тред с сообщением для вас, — цедит женщина.
— Они уже несколько часов ждут тебя, — вставляет мать.
Они ждали, думая, что я, конечно, не смогу вернуться. Хотели убедиться, что я либо поджарилась на заборе, либо застряла в лесу, и тогда можно было бы забрать моих родных на допрос с пристрастием.
— Должно быть, сообщение очень важное, — говорю я.
— Позвольте спросить, где вы были, мисс Эвердин? — спрашивает женщина.
— Вы лучше спросите, где меня не было, — отвечаю я с ноткой раздражения. Направляюсь в кухню, заставляя себя ступать на больную ногу как ни в чём не бывало, хотя каждый шаг отдаётся нестерпимой болью. Хладнокровно прохожу между блюстителями порядка прямо к обеденному столу. Бросаю на пол свою сумку и поворачиваюсь к Прим, которая застыла у камина. Обнаруживаю здесь также и Хеймитча с Питом — они сидят в креслах-качалках и сражаются в шахматы. Интересно, они сами по себе пришли, или их сюда «пригласили» миротворцы? Да ладно, как бы там ни было, я им рада.
— Так где тебя не было? — скучающе спрашивает Хеймитч.
— Ну... Я не смогла попасть к Козоводу, поговорить по поводу того, как обрюхатить козу Прим. Потому что кое-кто дал мне совершенно неверные сведения относительно того, где он живёт! — заявляю я, многозначительно глядя на Прим.
— Ничего подобного! — возражает та. — Я тебе точно сказала, куда идти!
— Ты сказала, что он живёт у западного входа в шахту, — утверждаю я.
— У восточного! — поправляет Прим.
— А я говорю, что ты сказала «у западного», потому что я ещё спросила: «У террикона?», а ты сказала: «Ну да»!
— У террикона, который у восточного входа, — терпеливо втолковывает Прим.
— А вот и нет. Когда ты такое сказала?
— Вчера, — гудит Хеймитч.
— Точно, она сказала «восточный», — поддакивает Пит. Он бросает взгляд на Хеймитча, и оба заливаются смехом. Я сердито сверлю Пита глазами, и тот пытается напустить на себя покаянный вид. — Извини, но что слышал — то и говорю. Ты никогда не слушаешь, когда с тобой разговаривают.
— Тебе же наверняка люди сегодня сказали, что он там не живёт, но ты и это пропустила мимо ушей, — укоряет Хеймитч.
— Хеймитч, заткнись, а? — бурчу я, ясно давая понять, что он прав.
Хеймитч с Питом хватаются за животы, а Прим позволяет себе улыбнуться.
— Ну и подумаешь. Пусть кто-нибудь другой позаботится о женихе для этой дурацкой козы! — взрываюсь я, а эти двое так и покатываются со смеху. Мне приходит в голову, как здророво они справляются со своей ролью — Хеймитч и Пит. Похоже, их ничто не выбьет из седла!
Я перевожу взгляд на миротворцев: мужчина улыбается, а вот женщина, по-моему, настроена весьма скептически.
— Что в сумке? — резко спрашивает она.
Она, должно быть, рассчитывает обнаружить там охотничью добычу или дикие растения — словом, то, что недвусмысленно разоблачит меня. Вываливаю содержимое сумки на стол:
— Смотрите сами!
— Ах, как чудесно! — восклицает мать, обнаружив марлю. — У нас бинты как раз заканчиваются.
Пит подходит к столу и запускает пальцы в пакетик с леденцами:
— О-о, мятные! — и кидает одну пастилку себе в рот.
— Не тронь, это моё! — Пытаюсь выхватить пакетик из его пальцев, но он кидает его Хеймитчу, который тут же опрастывает половину содержимого в свою пасть, прежде чем перебросить жалкие остатки хихикающей Прим. — Вам не леденцы, вам зубы повыбивать надо!
— Ах вот как? А всё потому, что мы правы! — Пит хватает меня в объятия. Я издаю еле слышный писк — мой копчик явно против тесного контакта. Пытаюсь выдать стон боли за возглас негодования. И Питер обо всём догадывается — он понимает, что со мной не всё ладно. — Ну хорошо, хорошо, Прим спутала — сказала «у западного». А у нас у всех голова с с дыркой. Довольна? — смеётся Питер и чмокает меня.
— Так-то лучше, — ворчу я, смягчаясь. Потом взглядываю на миротворцев, словно внезапно вспоминаю об их присутствии. — Так что у вас за сообщение?
— От главы миротворцев, — говорит женщина. — Он велел вам передать, что изгородь вокруг дистрикта будет теперь под напряжением круглые сутки.
— А что, разве до сих пор было не так? — с невинным, даже, пожалуй, слишком невинным видом спрашиваю я.
— Он считает, что это будет небезынтересно для вашего кузена, — говорит она.
— Спасибо, я ему передам. Уверена, мы все теперь будем спать куда спокойнее, когда эта прореха в системе безопасности залатана. — Я знаю, что играю с огнём, но зато какое удовольствие выплюнуть этакий комментарий прямо им в глаза!
Женщина стискивает зубы. Дела пошли не как задумано. Но поскольку других приказов у неё не имеется, она лишь сухо кивает мне и удаляется. Мужчина спешит вслед за ней.
Как только мама запирает за ними дверь, я без сил прислоняюсь к столу.
— Что с тобой? — спрашивает Пит, поддерживая меня и не давая упасть.
— Ох, я повредила левую ногу. Пятку разбила. И у копчика тоже сегодня выдался неудачный день. — Пит помогает мне доковылять до одного из кресел-качалок, и я опускаюсь на мягкую подушку.
Мать стаскивает с меня сапоги. — Что случилось?
— Упала, — бормочу, — поскользнулась на льду. — В четырёх парах устремлённых на меня глаз читается недоверие. Однако все мы убеждены, что в доме полно «жучков», и потому так запросто, в открытую, не поговоришь. Не время и не место.
Сняв с моей левой ноги носок, мать прощупывает пятку. Я вздрагиваю.
— Здесь, скорее всего, перелом, — говорит она и проверяет другую ногу. — С этой, похоже, всё в порядке.
По её мнению, копчик только сильно ушиблен. Прим посылают за моей пижамой и халатом. Я переодеваюсь, после чего мать подставляет под мою ногу мягкий пуфик и прикладывает к многострадальной пятке компресс из снега. Я уминаю три огромных тарелки жаркого из тушёнки и полбатона хлеба. Остальные культурно кушают за столом. Я не отрываясь смотрю на огонь, вспоминая Бонни и Сатин и надеясь, что тяжёлый мокрый снег укрыл оставленные мной следы.
Прим подходит и усаживается около меня на пол, прислонив голову к моему колену. Мы посасываем мятные пастилки, и я заправляю её мягкие светлые волосы ей за ухо.
— Как там у тебя дела в школе? — спрашиваю я.
— Всё отлично. Мы проходим про побочные продукты угольного производства. — Некоторое время мы обе смотрим на огонь. — Ты разве не собираешься примерить свои свадебные
