Учителя в большей части его жизни я не понимал. Он обещал мне рассказать, но о его прошлом пока ещё мне не пришлось услышать. Коротко говоря — он был тёмен для меня. Я же не мог успокоиться, пока не перейду во что бы то ни стало через это неясное и не выйду на светлое место. Но прекращение связи с ним для меня было бы большим горем. Посоветовавшись с матерью о сроке, я назначил день своего отъезда в Токио.
Перед самым моим отъездом (я хорошо помню, что это случилось под вечер за два дня до отъезда) с отцом неожиданно опять случился обморок. В этот момент я увязывал свою корзину с уложенными туда книгами и платьем. Отец мылся в ванне. Вдруг мать, вошедшая к нему, чтобы потереть ему спину, громко стала меня звать. Прибежав, я увидел голого отца, которого поддерживала сзади мать. Когда мы перенесли его в комнату, он уже пришёл в себя. На всякий случай я сидел у его изголовья и охлаждал его голову смоченным полотенцем. Было уже около девяти часов вечера, когда мне удалось кое-как поужинать.
На следующий день отец почувствовал себя лучше, чем мы думали. Не слушая наших увещаний, он один ходил в клозет.
— Всё уже хорошо!
Отец повторил те же слова, которые он произнёс, обращаясь ко мне после обморока в конце прошлого года. Тогда оказалось в конце концов так, как он и говорил. Я подумал, что, пожалуй, и на этот раз всё обойдётся таким же образом. Но доктор ничего определённого не сказал, хотя подтвердил нам, что предосторожности необходимы. От беспокойства у меня больше не было желания ехать в Токио, хотя намеченный день уже настал.
— Ещё немного посмотрю за ним и тогда уже поеду, а? — заявил я матери.
— Да, уж сделай так! — попросила она меня.
При виде отца, снова ходившего по саду, спускавшегося с чёрного хода, мать на время успокаивалась, но стоило чему-нибудь случиться, как она начинала волноваться больше, чем следовало бы.
— А разве ты не должен был ехать к Токио? — спросил меня отец.
— Я отложил, — ответил я.
— Это из-за меня? — вновь задал вопрос отец.
Я немножко колебался с ответом. Сказать да — это значило бы косвенно признать, что болезнь отца серьёзная. А мне не хотелось действовать на нервы отца. Однако он, видимо, прекрасно понял моё чувство.
— Жалко! — проговорил он и повернулся к саду.
Войдя в свою комнату, я взглянул на вытащенную корзину. Корзина стояла, крепко увязанная, всегда готовая к отправлению. Рассеянно стоя перед ней, я подумал, не развязать ли мне её...
Прошло три-четыре дня, в течение которых я был в тревожном настроении и не мог усидеть на одном месте. И вдруг с отцом опять приключился обморок. На этот раз врач предписал абсолютный покой.
— Отчего это с ним? — говорил я матери тихо, так, чтобы отец не мог услышать. На лице матери было совсем унылое выражение. Я позаботился о том, чтобы дать телеграммы старшему брату и сестре. Однако отец, пока лежал, почти не чувствовал никаких страданий. Когда с ним разговаривали, казалось, что у него не больше чем простая простуда. И аппетит, против обыкновения, был очень хорош. Он почти не слушал предостережений окружающих.
— Всё равно умирать, — так уж лучше умереть, поев вкусного...
Эти слова отца о вкусном прозвучали для меня смешно и грустно. Отец не живал в столице, где могут накормить действительно вкусными вещами. Он всего только жевал какие-нибудь поджаренные рисовые пирожные.
— Отчего у него это так „сохнет“? Наверно, всё-таки внутри у него всё здорово.
В отчаянии, мать старалась найти себе надежду. И употребила слово „сохнуть“, произносимое по древнему обычаю исключительно в случае болезни в значении „иметь сильный аппетит“.
Приехал навестить больного дядя, и отец всё задерживал его и не отпускал обратно.
— Останься ещё! скучно... — говорил отец, — и для него в этом была, несомненно, главная причина, но отец объяснил это и тем, что недоволен нами — мной и матерью, — не дававшими ему есть всё, что он хотел.
Болезнь отца — в одном и том же положении — продолжалась больше недели. За это время я отправил брату на о. Кюсю длинное письмо. Сестре написала мать. В глубине души я думал, что, пожалуй, это последние известия о здоровье отца, которые отправляются им обоим. И обоим было написано, что в случае чего мы телеграфируем, чтоб приезжали.
Брат мой был занят на службе. Сестра была беременна. И пока опасность с отцом не стояла перед самыми глазами, вызвать их было не легко. Я это знал, и мне было бы особенно неприятно, если бы они всё же как-нибудь устроились и приехали, но при этом не поспели бы во-время. Поэтому в смысле срока отправления им телеграммы я испытывал чувство ответственности, о котором никто не подозревал.
— С определённостью я сказать не могу, но знайте только одно, что опасность может наступить в любой момент.
Так сказал мне доктор, которого я позвал из городка на железной дороге. Переговорив с матерью, я решил по совету доктора взять к больному сиделку. Когда отец увидел женщину в белой одежде, подошедшую к его постели и с ним поздоровавшуюся, его лицо приняло странное выражение. Отец с давних пор примирился со своей болезнью. Но он не замечал смерти, которая к нему приближалась.
— Вот выздоровею и съезжу ещё разок в Токио. Человек ведь неизвестно, когда умрёт. И если что хочешь сделать — нужно делать пока жив.
Делать было нечего, и мать ответила ему в тон:
— Тогда и меня возьми с собою.
По временам же он опять становился очень печальным.
— Когда я умру, смотри, береги мать!
Мне были особенно памятны эти слова: „Когда я умру“. Это было вечером в день моего окончания, когда я уезжал из Токио; их несколько раз повторил учитель, обращаясь к своей жене. Я вспомнил улыбающееся лицо учителя и его жену, затыкающую себе уши и говорившую, что это не к добру. В те времена это „когда я умру“ было не более, как простые слова. А теперь, когда я это слышал, это был вот-вот наступающий факт. Я не мог в этом случае следовать примеру жены учителя. Но всё же на словах нужно было рассеивать унылое настроение отца.
— Нельзя впадать в слабость! Вот поправитесь и поедете в Токио. Вместе с матерью... Когда теперь приедете в Токио, поразитесь. Всё изменилось там. Одних трамвайных линий как много стало! А провели трамвай — и вид города, само собой, стал другой. Кроме того, и расположение кварталов иное. Токио, можно сказать, ни одной минуты в течение суток не бывает спокойным.
Делать было нечего, и мне приходилось болтать даже о том, чего не следовало бы говорить. Отец как будто с удовольствием слушал.
Из-за больного у нас стало бывать больше народу. Жившие поблизости родственники через день поочерёдно приходили навещать нас. Среди них были и такие, которые в обыкновенное время, живя подальше, держались в стороне от нас. Были и такие, что, уходя, говорили: „Мы думали, что такое... А если так, то ещё ничего. И говорит свободно и с лица не похудел“.
Наш дом, который, когда я приехал, был таким спокойным и даже слишком тихим, теперь из-за этого всего становился всё шумнее и шумнее.
Между тем болезнь отца, лежавшего неподвижно, всё шла к худшему. Переговорив с матерью, с дядей, я в конце концов послал сестре и брату телеграммы. От брата пришёл ответ, гласящий: „Выезжаю немедленно“. От мужа сестры также пришло известие: „Еду“. У сестры при первой беременности произошёл выкидыш, и теперь она очень береглась, боясь, как бы это не повторилось снова. Поэтому вместо сестры должен был приехать её муж.
