— Как не помнить! Когда он умер, мне было семь лет, и, кажется, никого я так не любил.
— А матушка ваша жива?
— Жива, слава богу, но мне с ней немного жить пришлось.
Теперь он говорил быстро и оживленно, освобождаясь мало-помалу от своей робости. Можно было подумать, что расспросы Юстины наполняли его сердце радостью, которая влажной мглой затмила на минуту блеск его глаз.
— Сказать правду, дядя Анзельм был для меня и отцом и матерью, а потом он захворал, встать с постели не мог. Тогда на мои плечи свалилось все: я и за хозяйством должен был смотреть, и за больным ходить, и за маленькой сестренкой присматривать, авто время я и сам-то почти ребенком был. Много горя я тогда натерпелся, да и люди порой нередко меня обижали.
Он махнул рукой, нахмурил, было брови, но тотчас весело закончил:
— Зато теперь у нас все идет ладно, только вот с мыслями своими я никак справиться не могу.
— Какие же это мысли? — с шутливой улыбкой спросила Юстина.
Он смутился, кашлянул и, немного помолчав, ответил: — Разные у человека мысли бывают, подчас такие, что и исполниться никогда не могут. Кажется, и выкинешь их из сердца и забудешь, а тоска все равно после них остается.
Он закинул голову кверху и задумался, но в эту минуту в овсе что-то зашелестело, и на узкой меже показалась необычного вида женщина. То была двадцатилетняя девушка, рослая, широкая, с лицом, дышащим здоровьем и силой. Ее каштановые волосы, освещенные солнцем, спадали толстой косой на широкие плечи, покрытые яркорозовой кофтой. На ней был фартук, наполненный охапкой полевых растений; шла она прямо, крупным, твердым шагом; из-под короткой юбки виднелись большие босые ноги. Издали уже было видно, как ее голубые глаза под каштановыми бровями разгорелись, засияли и уставились в лицо Яна. Она кивнула ему головой и, окинув равнодушным взором Юстину, крикнула с широкой улыбкой на пунцовых губах:
— У вас, пан Ян, видно, много свободного времени, коли вы отдыхаете!
Он слегка прикоснулся рукой к шапке.
— А вы что это несете в фартуке, панна Ядвига?
— Траву коровам, точно вы не видите! Может быть, на солнце взглянули, оттого у вас и в глазах потемнело?
— Пожалуй, вы и угадали, — ответил Ян с тихим смехом.
Теперь рослая девушка с голубыми глазами и широкой улыбкой поравнялась с Яном и заглянула ему в лицо. Улыбка ее исчезла, она немного наклонила голову и проговорила быстро:
— Отчего вы не навестите нас когда-нибудь? Кажется, не на краю света мы живем. И дедушка о вас вспоминал.
Не останавливаясь, она прошла мимо, полная силы и здоровья, точно олицетворение Цереры.
— Кто это? — спросила Юстина.
— Это панна Домунтувна, самая богатая наследница в нашей околице. У деда ее была только одна дочь, — он ее выдал за Домунта. Зять и дочь скоро умерли и оставили ему одну внучку. Ей все хозяйство останется, а у старика, говорят, еще и деньги есть.
Юстина улыбнулась. Она заметила, каким любовным взором Домунтувна глядела на Яна.
— Красивая девушка! — сказала она.
— Что касается красоты, это — другое дело! — с видимым неудовольствием сказал Ян. — Мне кажется, что она уж очень велика и толста. Зато, — спохватился он, — девушка работящая и с добрым сердцем, это правда. Поверите ли, хозяйство у нее идет не хуже, чем у любого мужчины… Она все сама сделает, — такая сильная… Прошлое лето рабочих было мало, так она, — смех сказать, — сама с батраком косила и пахала… Тогда дядя мне приказал помогать ей. Я во всем слушаюсь дядю, а он вбил себе в голову…
Он замолк, очевидно, чего-то не договорив, смутился и быстро переменил тему разговора:
— А деду ее чуть не девяносто лет, французов помнит и больше чем пятьдесят лет тому назад с дедом пана Бенедикта Корчинского на войну ходил. После войны он женился, и вот тут-то приключилась с ним беда. Жена бросила его, а он так это принял к сердцу, что с того времени немного умом помешался. Не то что совсем с ума сошел, а так, немного… Ядвига присматривает за старичком, любит его и ухаживает за ним, как за малым ребенком.
Было заметно, что они приближались к большому и людному селению. Голоса людей и животных доносились все яснее. В конце овсяного поля на небольшом пространстве виднелись трое босых парней в белых толстых рубахах. Один, плечистый, рыжеволосый, косил клевер, а двое, помоложе, сгребали траву в невысокие копны.
Ян усмехнулся, открыл, было, рот, чтобы сказать что-то, но удержался и промолчал. Наконец, глядя, как звеня, сверкает на солнце коса, все-таки не утерпел и крикнул косцу:
— Адам, запоздали вы с клевером, просто смотреть стыдно! Достанется вам от отца.
Рыжий, задетый за живое, не оборачиваясь, гневно ответил:
— Смотри за своим носом, а чужих не тронь!
— Э, отец на нас сегодня и не смотрит! Из города только — что вернулся, все о судебном деле толкует!
— А я уж по своему клеверу нынче и запахал! — поддразнивал Ян.
— Известно! Еще чего не сделал ли? Невидаль какая! — ощетинился косарь.
— Весь в отца уродился, такой же сердитый, — обратился Ян к Юстине. — Они мне троюродными братьями приходятся, сыновья Фабиана Богатыровича. Живем мы ладно, только теперь Адам не в духе, потому что ему осенью в солдаты идти придется. Как вспомнит об этом, так целый час простоит, как истукан, на месте… Есть еще и четвертый у них брат — Юлек, да тот все на Немане со своею собакой Саргасом пропадает. А сестру их Эльжусю вы видели?
Он остановился, придержал коней и грустно вымолвил:
— Вот уж и околица, и дорога к панскому двору.
Он снял шапку и помялся на месте.
— Вас домой не проводить ли, — смущенно сказал он, — чтоб собака или корова, какая не напугала?
Может быть, одна из неисполнимых мыслей, о которых он говорил полчаса тому назад, заставила потускнеть его светлые глаза? Может быть, он жалел о протекшем времени и хотел его продлить? С беспокойством смотрел он на эту, видимо, столь чуждую ему женщину, а Юстина и не слыхала его слов. Она с восторгом, и любопытством смотрела на открывающееся перед ней зрелище. Это была маленькая и очень простая усадьба, но Юстина никогда еще не видала вблизи ничего подобного и теперь любовалась ее тишиной и свежестью.
— Какая красивая усадьба! — сказала она. — Кто здесь живет?
— Дядя Анзельм, то есть мы все трое, — у нас все общее.
Ян двумя прыжками перескочил через белую дорогу, отделявшую поле от селения, широко растворил ворота и остановился с шапкой в руке и низко наклоненною головой.
— Прошу пожаловать отдохнуть немного. Дядя будет очень рад, и сестру сейчас я позову… Милости просим!
Усадьба была довольно обширная. Забор из невысоких гладко выструганных досок окружал добрую десятину зеленого луга, на котором группами росла сотня молодых, несколько лет тому назад посаженных фруктовых деревьев.
На стройных, с видимой заботой выхоженных деревцах кое-где уже виднелись завязи плодов, а между ними стояли старые вишни, сплошь усыпанные красными ягодами. Посредине сада, между двумя глубокими колеями от колес, шла широкая дорога, густо поросшая белой повиликой. За фруктовыми деревьями десятка два ульев, выкрашенных в голубой цвет, до половины укрылись в густой роще розового и белого мака, над которым еще выше поднимались толстые стебли мальвы, усыпанные плоскими яркими цветами, и росла густой стеной малина, казавшаяся бледной на фоне темно-зеленой взлохмаченной конопли. Дальше на грядках росли всевозможные овощи, золотые подсолнечники гордо возвышались над тонкими стебельками белого тмина; кое-где между грядками раскинулись пышные кусты ночной красавицы.
