Ружиц сдернул свое пенсне, заглянул в лицо кузине изумленными глазами и громко расхохотался.
— Чудесная мысль, великолепная! Вот была бы неожиданность для всего света и для меня самого! А пан Ожельский? На камин мне, что ли, поставить прикажешь эту китайскую фигуру? А французское произношение панны Юстины, entre nous, особой чистотой не отличающееся? Воображаю, что было бы, если б она встретилась с моей теткой! Бедная княгиня так и умерла бы на месте.
Он все продолжал смеяться.
— Твоя выдумка ясно говорит о доброте твоего сердца и вместе с тем о полном незнакомстве с требованиями света… В такую амфибию, как Юстина, влюбиться можно, но жениться на ней нельзя — impossible.
— Амфибия! — обиделась пани Кирло. — Ты женщину сравниваешь с лягушкой!
— Очень естественно. Посуди сама: она и образованна и необразованна, и молчалива и разговорчива в одно и то же время… Словом, бог знает что.
— Зачем же ты ездишь в Корчин? — спросила пани Кирло с блестящими от гнева глазами.
— Потому что эта неожиданная для самого меня симпатия немного оживляет меня, возбуждает. Честное слово, она явилась как раз в пору, когда я почти окончательно уже разочаровался во всех прелестях жизни.
— Но чем же все это кончится?
— Милая кузина, я не такой философ, чтобы думать о конце всякой вещи… Advienne que pourra… Не надо пренебрегать даже самым коротким мигом наслаждения.
— Юстина не позволит увлечь себя! Она прошла уже сквозь горькое испытание… я хорошо знаю ее характер и душу.
Ружиц слушал с напряженным вниманием.
— Ты хорошо ее знаешь? Ты уверена в том, что говоришь?
— Уверена вполне.
Он задумался и провел рукой по лбу. Глаза его как-то сразу потускнели; пани Кирло показалось, что он вздохнул.
— А ты ведь действительно заинтересован Юстиной! — воскликнула она.
— Насколько могу быть заинтересован чем-нибудь или кем-нибудь. Признаюсь, я сам себе удивляюсь. Кто может предвидеть движение своего сердца или, пожалуй, нервов…
— Так женись на ней! — не обращая ни малейшего внимания на все его доводы, продолжала она свое.
Тут дверь из сеней отворилась, послышался голос Рузи:
— Мама, Стась возвратился… Он ужасно хрипит.
Пани Кирло вскочила и выбежала из комнаты.
Ружиц, оставшись один, опустил голову на руки и невольно слушал доносившиеся из глубины дома тревожные расспросы матери и хриплый, срывающийся до писка голос мальчика, похожий на самые визгливые звуки испорченной флейты. Через узкие сенцы из другой половины дома долетали стук топора, плеск воды, потрескивание огня и голоса кухонных девок.
Погода становилась лучше. Ветер утихал, тучи быстро разбегались во все стороны; через густые высокие кусты бузины пробрался луч заходящего солнца и позолотил стоявшие на окнах скромные фуксии и розы.
Вслушивался ли этот высокий худощавый человек, в изысканном платье, с подвитыми волосами и с пенсне в золотой оправе, в отголоски этого маленького домика, не говорили ли ему эти отголоски о жизни, которая вечно текла здесь тем же самым скромным, невозмутимым ручейком? Не наталкивали ли они его на сравнения, замечания, мысли, так же незнакомые ему до сих пор, как не были ему знакомы целые тысячи подобных скромных, незаметных существований?
Он оказался очень задумчивым в ту минуту, когда озабоченная пани Кирло вернулась в гостиную, в тревоге позабыв даже прикрыть дверь в свою спальню. Не помнила она уже и 6 том, что было предметом только что прерванной беседы.
— Сын у меня заболел, — глухо сказала она, — горло у него слабое, а в прошлом году он схватил такое воспаление, что мне пришлось позвать доктора. Боюсь, чтоб и в нынешнем не вышло чего-нибудь. Я уже приказала напоить его липовым цветом.
Теперь лицо ее казалось гораздо старше, чем прежде. Ружиц протянул ей руку.
— Бедная ты моя! Сколько у тебя с детьми горя, заботы, труда, при твоих ничтожных средствах!
Растроганная до глубины души, она уселась возле него и заговорила обо всем, что ее занимало и тревожило: как двенадцать лет тому назад, четыре года спустя после выхода замуж, заметив, что в Ольшинке все идет без всякого лада и призора, что им грозит близкое разорение, она сама принялась за хозяйство. Для женщины это было делом не совсем обыкновенным, но не боги горшки обжигают. Училась она у соседей, у соседок, преимущественно же у Корчинского и Марты; с каждым годом ее опытность и энергия возрастали; дело пошло и идет, даже недурно идет, только вот с воспитанием детей беда.
— Ведь пятеро их… подумай, на таком-то клочке земли… дохода всего-навсего около тысячи рублей… А ведь всех нужно накормить, одеть, научить кое-чему.
О воспитании дочерей она даже и не мечтала. Чему могла, учила сама, — пусть только хорошими хозяйками будут! Сыновья — другое дело, их нужно было отдать в школу. Но школа не дешево стоит. Бедная мать иногда хваталась за голову, придумывая, как бы извернуться. До сих пор средства находились, но она не уверена, пойдет ли так дело и дальше. Малейший неуспех, малейшее несчастие в хозяйстве — и ее радужные надежды рассыплются впрах. Теперь она делает, что может, и если б только Болеслав получше учился, а Стась не так часто хворал… Вот горе, какое! Один здоров, да не прилежен к науке; другой хорошо учится, но слабого здоровья.
— Сколько тебе лет? — спросил Ружиц, которой все это время не сводил с нее глаз.
— Тридцать четыре года, — с легким удивлением ответила пани Кирло.
— А знаешь, ведь женщины твоих лет и твоего происхождения живут еще для себя, блистают в свете, пользуются всеми радостями и наслаждениями…
Она небрежно махнула рукой.
— На что мне все это? У меня другое дело, другие цели.
И она еще долго говорила бы о своих горестях и надеждах, если бы Ружиц не перебил ее.
Медленно, с остановками, — им начало овладевать утомление, — он стал рассказывать о своей полнейшей неспособности лично управлять Воловщиной, о том, что ему невозможно поселиться здесь навсегда, о том, что он ищет нового управляющего и желает, чтобы этим управляющим был не кто иной, как ее муж, Болеслав Кирло. Это было бы выгодно для обеих сторон. Воловщина под надзором его близкого родственника начала бы процветать и давать большой доход. Пан Болеслав получал бы вознаграждение, которое сильно подняло бы благосостояние семьи: две тысячи рублей в год, проценты с чистого дохода и разные другие выгоды, которые ему теперь лень перечислять.
— Если ты согласна, милая кузина, то переговори с мужем. Пусть приготовит контракт, договор или что-нибудь вроде этого и привезет мне подписать. Через два месяца он может взять бразды правления из рук теперешнего моего управляющего, который становится решительно невыносим.
Пани Кирло слушала внимательно, потом задумалась и замолчала надолго. Было видно, что перспектива, развернутая перед ней Ружицем, улыбалась ей всеми радужными красками. Отдохнуть немного после долголетнего неустанного труда, улучшить хозяйство в Ольшинке, не бояться за будущность детей — да ведь это золотая мечта! Больше этого она и желать ничего не смела. Но чем дольше она думала, тем больше омрачалось ее лицо. Наконец она отрицательно покачала головой.
— Благодарю тебя, — тихо сказала она, — благодарю… Но этого не может быть… Я… никогда не соглашусь на это…
Она чувствовала на себе его изумленный взор и с опущенными ресницами, быстро, как будто бы ей хотелось сразу покончить с этим делом, снять с души своей тяготевшее на ней бремя, продолжала:
— Это было бы для нас величайшим счастьем, и я хорошо понимаю, что только потому ты и делаешь нам подобное предложение… но, видишь… для тебя-то пользы не было бы никакой. Воловщина — твое последнее достояние, нужно, чтобы кто-нибудь занялся ею как следует… а Болеслав, мой муж… о, нет, нет, и думать нечего!
