блестящие глаза как-то сразу погасли и впились в букет, как во что-то, напоминавшее дорогое, но безвозвратно погибшее прошлое.
— Юстина!
В ее глухом голосе слышалась какая-то несвойственная ему нота.
— Что, тетя?
— Где ты была?
— В Богатыровичах, — спокойно ответила молодая девушка.
— А кто тебе дал… это?
Она темным, сморщенным пальцем указала на букет, не спуская с него взгляда. Юстина низко наклонила голову над охапкой цветов.
— Ян Богатырович, — ответила она тише, чем прежде. Марта выпрямилась, как будто это имя ударило ее в грудь, и захохотала:
— Ха-ха-ха! Ну, это уж у них в семействе такой обычай! Все букеты собирают, а как соберут, то метла метлой выходит! Когда-то я видела часто такие букеты, точь-в-точь как этот! А запах-то какой, по всей комнате разошелся! И запах тоже знакомый… Уф! Не могу…
Она не удержалась и закашлялась; голова ее затряслась, щеки покрылись румянцем.
— Юстина!
— Что, тетя?
Марта стояла перед молодой девушкой, вытянувшись во весь рост, похожая на придорожный столб, стоящий на двух подпорках, и, грозя пальцем, заговорила:
— Что ты затеваешь, паненка? Может быть, ты думаешь, что господь бог одним людям дает обыкновенные сердца, а другим каменные?.. Верно, ты думаешь так, а? У тебя сердце, потому что ты паненка, а у него камень, потому что он мужик, а? Позабавься камушком, позабавься! Чему это мешает? Со скуки, от безделья! Для разнообразия, — после панских конфет мужицкие метлы, а тем временем, глядишь, бог снова какого-нибудь пана пошлет!
Она долго говорила бы на эту тему, но в комнату весело вбежала разодетая девочка и прильнула к ней, как бабочка к потемневшему от времени и непогод, столбу.
— Вот мы и поставили на своем! — зачастила она. — Вот вы и должны будете говорить с доктором! Видзя его ведет уже сюда!
В гостиной действительно послышались шаги двух мужчин. Марта, как ужаленная, сорвалась с места и, пробежав гостиную, кинулась в соседнюю комнату. За ней бросилась Леоня, а потом и Витольд, который, оставив доктора в гостиной, пытался догнать тетку и уговорить ее. Но Марта, нагнувшись вперед, высоко подбрасывая юбки своими пятками, пробежала две комнаты, опрокинула два стула, стоявшие на дороге, и, наконец, очутилась в длинном коридоре, ведущем в кладовую. На бегу, она достала из кармана большой ключ и дрожащей рукой старалась попасть им в замочную скважину. Запыхавшись, она шумно и трудно дышала, что-то ворча себе под нос. Леоня, тоже задыхаясь, только тут настигла Марту и ухватилась за ее платье.
— Тетя! — зазвенел на весь коридор тонкий обиженный голос девочки, — я вам вышью туфли! Я вас крепко-крепко расцелую, только сделайте это для меня…
Марта обернулась, приподняла девочку, осыпала ее горячими поцелуями, затем втолкнула ее в кладовую и с треском захлопнула за собой дверь. В это время прибежал и Витольд.
— Тетя! — крикнул он, — пожалуйте к доктору.
Он начинал не на шутку сердиться. Под его нахмуренными бровями глаза загорались гневом. Но в кладовой слышался только смех, поцелуи, стук посуды. Очевидно, осажденные весело проводили время в своей крепости. Витольд приставил губы к замочной скважине и опять повторил:
— Так вы не хотите исполнить мою просьбу?
Из кладовой раздался грубый голос Марты, в котором теперь звучали неподдельная нежность и любовь:
— Голубчик ты мой, милый, золотой! Ничего мне не нужно, честное слово, ничего не нужно… К лицу ли мне доставлять кому-нибудь хлопоты, отнимать у кого-нибудь время? Не сердись на меня, милый. Может быть, скушать чего-нибудь хочешь?.. Сыр есть отличный, свежий морс. Хочешь, а? Тогда иди сюда.
— Ну, что уж с вами делать! Отоприте дверь!
Через минуту враждующие стороны уже заседали в кладовой. С младенчества, как начали они себя помнить, сколько времени провели здесь дети с этой высокой ворчливой, подчас сердитой женщиной, которая целовала их тут, носила на руках и закармливала лакомствами до того, что они потом хворали, а она просиживала целые ночи у их кроваток, полная страшной тревоги и беспокойства, и убаюкивала старыми народными песнями!
В спальне пани Эмилии дело шло совсем иначе. Голубую комнату освещала голубая лампа, привешенная к потолку. Кроме этой лампы, до поздней ночи горела еще одна у кресла Тересы. Каждый день до поздней ночи Тереса читала вслух романы, воспоминания, путешествия. Эта тощая перезрелая дева, с лицом, напоминавшим увядшую розу, хорошо знала три иностранных языка. В эту ночь она читала путешествие по Египту. Они вместе с Эмилией столько уж начитались о разных странах Европы, что с некоторого времени отправились далее, в другие части света. Египет необычайно понравился пани Эмилии и пробудил в ней даже чувство невыразимой тоски. Все, что они читали о нем, было так ново, так волновало воображение и казалось таким заманчивым. Почему она родилась не в Египте? Там она, наверное, была бы счастливее! Вздыхая, она закинула за голову исхудалые руки; глаза ее расширились и казались огромными. На минуту она прервала чтение.
— Как ты думаешь, Тереса? Я там, наверное, могла бы больше ходить, двигаться, жить, любить!
— О да! — ответила Тереса. — Воображаю себе, как там люди, среди такой чудной природы, должны горячо любить!
И ее бесцветные глаза устремились куда-то вдаль. Пред ней представал стройный феллах, с оливковым цветом лица, пылким взглядом, и говорил слова, которых Тереса так жаждала и которых никогда не слыхала. На дворе начинало уже рассветать, когда Тереса, горячо поцеловав пани Эмилию, ушла в соседнюю крохотную комнату, свою спальню. Но лишь только она проглотила две пилюли, — обычную порцию на ночь, — разделась и улеглась в постель, — лишь только перед ней успел вновь появиться оливковый феллах, как послышался крик пани Эмилии. Крик был так жалобен, что Тереса босиком, накинув кое-как на плечи ночную кофту, вбежала в спальню, освещенную слабым светом голубой лампы. Пани Эмилия металась на кровати в сильном нервном припадке. Она и плакала и хохотала в одно и то же время.
Может быть, этот припадок был последствием простуды и огорчения. Два дня тому назад Витольд упросил ее пройтись с ним по саду. Она долго колебалась, но ей стало жаль мальчика, — она пошла. Во время прогулки, жалуясь сыну на свою грустную жизнь, она забыла о своей болезни, не заметила, что дорожки сада покрыты росой. Притом сын не в достаточной мере выразил ей свое сочувствие, — на ее жалобы он отвечал молчанием. Это ее сильно уязвило; никто, даже ее собственный сын, ни понять, ни любить ее не может. А потом… этот Египет! Словом, давно она не испытывала таких мучений, как теперь.
Тереса сначала совершенно потеряла голову, бегала от туалета к шкафчику и обратно, разбила флакон с духами и склянку с лекарством. Она совершенно забыла о самой себе и с горячим сочувствием и неописуемым усердием пичкала больную всякими снадобьями, растирала ее, утешала. Ни ее более чем легкий костюм, ни опасение предрассветного холода не помешали ей бежать будить Марту и пана Бенедикта. Они оба уже встали. Марта наблюдала за лакеем, натирающим полы, поливала цветы и готовила чай для пана Бенедикта, который собирался ехать в поле. Стояла пора уборки, а это время владелец Корчина обыкновенно проводил на коне.
Когда Тереса, в кофте, с жидкой косицей растрепанных волос, вбежала в столовую, на ее желто- розовом лице было столько страха и горя, что Марта и Бенедикт сразу все поняли. И — странное дело! — хотя подобные случаи довольно часто повторялись, Бенедикт, узнав о случившемся, торопливо выскочил на крыльцо и дрожащим голосом приказал запрягать лошадей и ехать за доктором в ближайший город. Потом он отправился в комнату жены и выбежал оттуда весь бледный и растерянный.
— Беда с этими бабами! — шепнул он попавшейся ему на дороге Марте. — Бедная женщина ужасно
