обстоятельствах она находила ее иногда в музыке Ожельского. Обрадованный приглашением, старик с помощью дочери оделся, торопливо сошел вниз и теперь с наслаждением разыгрывал одну за другой замысловатые музыкальные вещи. Юстина аккомпанировала ему чисто, отчетливо, но по обыкновению холодно, почти машинально. Так прошел целый час.
Ожельский, неутомимый, восторженный, устремив свои мечтательные глаза на густую зелень сада, вытягивался вверх, рос, поднимался на цыпочки, словно вот-вот собирался вспорхнуть. Юстина, наоборот, становилась все более бледной; лицо ее каменело, глаза потухали, она даже несколько раз громко зевнула, чего Ожельский в своем экстазе не заметил. Закончив четвертую или пятую пьесу необычайно трудными и мастерски исполненными пассажами, он, приложив конец смычка к блаженно улыбающимся губам, причмокнул и проговорил:
— Прелесть ноктюрн! Правда, Юстина? А теперь, может быть, мы рапсодию сыграем, а? И, приставив скрипку к подбородку, он взмахнул смычком и уже хотел провести им по струнам, а Юстина, покорно потупив глаза, была готова ударить по клавишам, как на пороге гостиной появилась Марта. Не обращая ни малейшего внимания на домашний концерт, она объявила, что обедать будут по возвращении Бенедикта, а для тех, кто проголодался, приготовлен завтрак.
При слове «завтрак» Ожельский словно пробудился от она: со смычком, уже опущенным на струны, он посмотрел осоловевшими глазами вслед удаляющейся Марте, а потом с величайшей нежностью уложил скрипку и с не менее блаженной улыбкой, чем прежде, забормотал:
— Завтрак… О, завтрак — это хорошо! Утром, за кофе, я два сухаря съел, и только… Если б пани Марта приказала подать сыру с тмином и кусочек ветчины… а то бифштекс у нас делают не того…
С этими словами он выпрямился, выпятил круглое брюшко и, счастливо улыбаясь, засеменил в столовую, а через минуту уже сидел за столом и, повязавшись салфеткой, с тем же тщательным рвением, с каким разыгрывал на скрипке пассажи, намазывал ветчину горчицей.
Юстина осталась за фортепиано. Странное дело! Аккомпанируя трудным и запутанным музыкальным пьесам, она была совершенно равнодушна к своему делу, а теперь, склонившись над клавиатурой, она с живым интересом подыскивала аккорды к мотиву, который, вероятно, звучал в глубине ее души.
Девушка задумалась и не спускала глаз с клавиатуры, точно стараясь разрешить вопрос, который так же упорно преследовал ее, как упорно не давался аккомпанемент к знакомому мотиву. Наконец, ей удалось подыскать несколько аккордов, и она тихо запела:
Щеки Юстины мало-помалу снова начали покрываться румянцем, глаза теряли унылое выражение.
Вдруг со двора послышался стук колес и прервал ее задумчивость, а также песню, мотив которой она принесла с поля вместе со снопом полевых растений. Через минуту из прихожей донесся голос Кирло, который, как ни странно, на этот раз не стал подшучивать над сидевшим против открытых дверей Ожельским и даже издали весьма учтиво ему поклонился. В гостиную вошел Кирло со шляпой в руках, с туго накрахмаленной грудью безукоризненно белой рубашки, резко отделявшейся от тонкого черного сюртука. При виде Юстины он не подскочил к ней, как это бывало прежде, с насмешливой любезностью, но приблизился с полным достоинством и почтением и сердечно протянул свою белую костлявую руку.
— Поздравляю вас, — без всякой тени насмешки заговорил он, — поздравляю от души и прошу вас верить, что никто не может более горячо желать вам счастья, чем я.
В голосе его слышалось волнение, а маленькие юркие глазки сделались влажными. Юстина недовольно пожала плечами. Всю эту серьезность поздравления, все эти уверения она приняла за новую шутку веселого соседа.
— Не доложить ли тете о вашем приезде? — равнодушно спросила она.
— Если б я смел, просить вас об этом! — почти с мольбой ответил Кирло.
Лежа неподвижно на кровати, пани Эмилия слушала музыку с закрытыми глазами. Тереса, утомленная бессонной ночью и хлопотами, сидя в кресле, засыпала каждую минуту и каждую минуту просыпалась в тревоге, не случилось ли еще чего-нибудь? Леоня в уголке, при слабом свете дня, проникавшем сквозь опущенную занавеску, углубилась в вышиванье туфель для Марты.
Приезд пана Кирло оживил всю эту полутемную душную комнату. Пани Эмилия довольно бодро приподнялась на постели и с улыбкой объявила, что чувствует себя гораздо лучше, что сейчас встанет и выйдет в будуар. Тереса радостно начала осыпать поцелуями ее руки, метаться от постели к туалету и обратно, что, впрочем, не мешало ей время от времени и самой посмотреться в зеркало.
Кирло один просидел в гостиной около часа, и все это время паки Эмилия провела перед зеркалом за туалетом, поминутно прерывая свое занятие, чтобы отдохнуть; она то открывала, то закрывала какие-то коробочки и флаконы, в чем ей усиленно помогали Тереса и горничная.
Когда, спустя час, пани Эмилия встала из-за туалета и вышла в будуар навстречу гостю, на лице ее не оставалось никаких следов только что испытанных страданий. Впрочем, ни болезнь ее, ни выздоровление не были притворством, — эти перемены происходили в ней помимо ее воли и всецело зависели от впечатлений, так или иначе влиявших на ее нервы.
С паном Кирло ее соединяли особые связи: это был ее друг, поклонник, поверенный. Она всегда думала о нем, как об единственном человеке, который понимал ее и делал все, что от него зависело, чтобы помочь ей сносить бремя грустной жизни. В глубине своего сердца она была даже убеждена, что Кирло любит ее давно, постоянно, горячо… Неудивительно, что теперь его приезд пробудил в пани Эмилия ту силу, которая помогала ей несколько недель тому назад принимать множество гостей и даже сойти со ступенек ужасной лестницы, по которой обычно ее несли на руках. У нее всегда было чем поделиться с паном Кирло, и она знала, что он всегда утешит ее, успокоит, шепнет какую-нибудь любезность, пробудит какое-нибудь приятное чувство.
И теперь, войдя, он сначала растрогал ее выражением искреннего соболезнования, а затем рассмешил своими попытками, во что бы то ни стало поцеловать Тересу. Наконец, когда пани Эмилия удобно расположилась на пунцовой кушетке, Кирло с комической важностью сообщил, что привез интересную, в особенности для панны Тересы, новость.
Обе женщины сгорали нетерпением, а он с приличествующими данному положению манерами рассказывал, что явился из Воловщины, владелец которой, пан Теофиль Ружиц, влюблен по уши в панну Тересу; что не дальше как сегодня он, Ружиц, так превозносил ум, красоту, характер панны Тересы, что — кто знает? — может быть, пан Теофиль и не посмотрит на разницу их положения. Сегодня он приедет в Корчин, о чем Кирло поспешил предуведомить хозяйку.
Губы пани Эмилии складывались в невольную улыбку, а Тереса то краснела, то бледнела; мускулы ее лица начинали дрожать, а глаза наполнялись слезами. И смеясь и плача, она бросилась к ногам пани Эмилии и, облобызав ей колени, убежала из комнаты самыми мелкими шажками. Как безумная, она пронеслась через гостиную и прихожую, однако, встретясь с лакеем, срывающимся голосом спросила его о панне Марте и, узнав, что та у себя, как ветер взбежала по лестнице и влетела к ней в комнату.
— Пани, милая, дорогая! Позвольте мне сегодня приколоть ваши лиловые бантики! — простонала она, обнимая Марту.
— Тьфу ты, напасть, какая, перепугала даже! Разве можно так стучать дверью? — рассердилась Марта. — На что тебе бантики? Конечно, я дам, но почему именно сегодня?
— Нужно, нужно. Кажется, они ко мне идут. Пан Ожельский и пан Кирло говорили, что идут…
— Или новый жених приедет? — роясь в комоде, спросила Марта.
— Может быть, и приедет! — кокетливо улыбаясь и кивая головой, ответила Тереса.
Когда, наконец, два шелковых лоскутка очутились у нее в руках, она подбежала к висевшему на стене зеркальцу и принялась прикалывать их к волосам и лифу. Затем по-новому уложила косицы и отогнула у
