рассыпаться! — горячо воскликнула Юстина.
— Браво! Ты совершенно права. Есть на свете люди, которые от таких мыслей действительно могут с отчаянья рассыпаться в прах, и ты, как видно, принадлежишь к их числу.
Он остановился на минуту и спросил, но уже совершенно серьезно:
— По силам ли тебе это будет? Юстина выпрямилась во весь рост.
— А разве я напоминаю тебе такое существо, которое вот-вот и готово вспорхнуть на небо?
Оба они разразились звонким смехом, несколько секунд вторя сверчкам, которые оглушительно громко трещали в придорожной траве. Тем временем они вышли к корчинскому амбару. Это была старая постройка, но благодаря каменным столбам и содержавшейся в исправности крыше она казалась крепкой и прочной.
— Надо сказать, — начал Витольд, — что отец изумительно поддерживает Корчин. Он работает, как вол, и день и ночь, только у вола нет таких беспокойств и тревог… Хорошо, что теперь я в состоянии хоть немного помочь ему. Вот и сегодня он посылал меня в поле к рабочим. Я возвращался домой, когда встретился с тобой в околице. Бедный, милый отец!..
Он вдруг остановился и точно прирос к земле, бледный, с нахмуренными бровями. Из-за амбара слышался громкий, грубый, сердитый крик Бенедикта. Слов нельзя было различить, но можно было догадаться, что кричащий сильно разгневан. Витольд поднял руку ко лбу.
— Как это мне больно! Боже мой, как это меня огорчает!..
Он чуть не бегом пустился дальше, совсем позабыв о своей спутнице.
Солнце зашло уже четверть часа тому назад и только оставило над занеманским бором широкую яркую полосу, которая залила верхушки деревьев и кровли Корчина красноватым светом. На дворе около конюшни, откуда открывался широкий вид на Неман, на багряном фоне заречных облаков вырисовалась наподобие черного силуэта фигура пана Бенедикта, высокого, грузного, усатого. Черты его сливались в отдалении, но руки энергично жестикулировали, а длинные усы тряслись от гнева. Напротив этого силуэта стоял другой, тоже черный на фоне облаков, но значительно ниже, с грубыми чертами лица и робко поникшей всклокоченной головой. Между ними стояла какая-то земледельческая машина, запряженная парой лошадей, меланхолически щипавших траву. Кучка людей у дверей конюшни с напряженным вниманием следила за разыгравшейся сценой.
— Что тут такое, отец? — спросил он, запыхавшись.
Веселое настроение, с каким он только что разговаривал с Юстиной, исчезло бесследно, но пан Бенедикт не обратил внимания на выражение лица сына. Отчаянным жестом, указывая на стоящего работника, он еще громче, чем прежде, закричал:
— Вот уж божеское наказание-то! Чистое несчастье! Тут совсем пропадешь с этими ослами, с этими негодяями! Жнею испортил! Недели не поработал, а уж испортил! Да знаешь ли ты, сколько мне пришлось ломать голову, прежде чем я собрался купить ее?.. Впрочем, что вам за дело, вам только бы шкуру драть с живого и с мертвого. Разве у вас есть сердце или совесть, ослы вы этакие, негодяи, мошенники?..
— Отец!.. — попробовал было перебить его Витольд.
Но Бенедикт не обращал ни на что внимания и продолжал громить мужика:
— Ты думаешь, это тебе даром пройдет? Жнею я пошлю чинить, а что возьмут в городе за починку, то вычту из твоего жалованья…
Приземистый мужичонка в первый раз поднял свою лохматую голову и впервые глухо проговорил:
— Не вычитайте, пане… чем же я с детьми жить буду?
— Небось, с голоду не подохнете! — крикнул Бенедикт. — Харчи месячные получаешь… крыша над головой не течет… я даже корову вам держать позволяю… Да хоть бы ты и голодным насиделся, я все-таки вычту, бог свидетель, вычту… тогда ты, скотина проклятая, научишься уважать чужую собственность.
— Отец! — громко заговорил Витольд (он успел уже осмотреть поломку). — Отец, мне знакомо это дело… В прошлом году там, где я жил летом, жнеи часто портились, а я присматривался, как их чинили. Эту можно будет поправить и дома… это займет немного времени… я сам поправлю. У Максима из жалованья вычитать ничего не нужно; это будет стоить сущие пустяки.
Он обратился к батраку, который мял в руках шапку, переминался с ноги на ногу и бормотал себе под нос что-то невнятное.
— Слушай, Максим, ты понимаешь, как эта жнея устроена и как с нею нужно обращаться? Конечно, не понимаешь, потому и сломал ее, что не понимаешь… Поди сюда, посмотри, послушай: я тебе сейчас все объясню и покажу…
Мягко, не спеша, подбирая простые и понятные выражения, Витольд говорил добрую четверть часа, объясняя значение каждой составной части машины. Батрак слушал сначала лениво, просто по необходимости, но через несколько минут нагнулся и начал разглядывать жнею со все возраставшим интересом. Он то кивал головой от удивления или в знак согласия, то тихо ворчал что-то, то притрагивался грубыми пальцами к разным частям жнеи.
— Ну, вот, видишь, — Витольд кончил свое объяснение и выпрямился: — ничего здесь мудреного нет, только обходиться с этой машиной нужно осторожно и со вниманием. Завтра мы с тобой встанем на рассвете, машину отвезем к кузнецу, а через час, через два ты с нею и в поле выедешь. Убытка никакого не будет ни тебе, ни нам…
При последних словах заросшее густой бородой лицо мужика прояснилось. Он наклонился, громко чмокнул Витольда в рукав сюртука и с довольной усмешкой громко сказал:
— Спасибо, панич! Дай бог вам здоровья!
Бенедикт с той минуты, когда его сын вмешался в дело, стоял в стороне мрачный, понурясь и молча, теребя, свой ус. Наконец работник удалился, и только тогда пан Корчинский поднял глаза на сына.
— Ты дал мне урок, как надо обходиться с людьми. Верно, теперь такие времена пришли, что яйца начинают курицу учить. Меня удивляет только одно: как это ты, сидя за своими книжками, научился так хорошо, так понятно разговаривать с мужиками?
— Если тебе это не нравится, — живо ответил Витольд, — то пеняй на самого себя. Когда я рос под твоим призором, да и после, когда приезжал на вакации, ты не запрещал мне сближаться с народом…
Бенедикт повернулся к дому и громко сказал:
— Я для самого себя палку приготовил. Ты теперь судишь своего отца по тем идиллическим образам, какие когда-то сложились в твоей детской голове…
— По идиллии! — торопливо перебил Витольд. — Уверяю тебя, что я смотрю на вещи очень трезво и что… в случае… самое большое мое желание, чтоб люди не обращались с людьми, как с бессмысленным скотом… что я говорю — со скотом!.. Как с чурбанами… потому что на белом свете есть такие чудаки, что и скотину жалеют.
Бенедикт пренебрежительно засмеялся.
— Когда ты сам хорошенько испробуешь свои силы в хозяйстве, тогда и узнаешь, какая разница между теорией и практикой, между действительностью и идиллией…
Витольд перебил его:
— Когда я буду, убежден, что теория моя никоим образом не может примириться с практикой, я пущу себе пулю в лоб, но от теории не отступлю никогда.
Бенедикт остановился, как вкопанный, и посмотрел на сына так, как будто увидал его на краю пропасти, но через минуту усмехнулся.
— Ребенок!.. Всякому смолоду кажется, что если он не станет звезд с неба хватать, то ему, кроме пули, ничего не остается, а там, глядишь, довольствуется вонючею сальной свечкой.
— Или, — возразил Витольд, — гибнет за свою звезду и, чтобы не чувствовать смрада сальных свечек, свой лоб под пулю подставляет… Ты хорошо знаешь такие примеры…
— Не знал, не знаю, и знать не хочу! — резко сказал Бенедикт.
— Дядя Андрей… — дрожащими губами начал Витольд.
Бенедикт опять остановился, как вкопанный.
— Тише! — сказал он сдавленным шопотом.
Он быстро, с тревогой осмотрелся вокруг, но вблизи никого не было.
На губах Витольда показалась болезненно-ироническая улыбка.
