Музыченко засмеялся, приняв мои слова за каламбур.
—Скоро заступыш на вахту, тоди знов почнэш курыты.
Я не стал разубеждать Петра и принялся за чистку карабина.
На юге сумерки короткие. Едва солнце скроется за горизонт, сразу же начинает темнеть. В безлунные ночи, когда небо затягивается облаками, темнота становится непроглядной. Опасны тропы в горах для тех, кого застает в пути такая ночь. Сегодня было полнолуние. Перед заступлением на вахту я поднялся на гребень горы и начал любоваться лунной дорожкой на море. Вспомнилась бывшая в ходу открытка «Ласточкино гнездо в лунную ночь». Почему-то стало немножко грустно. Может быть, от того, что еще совсем недавно я был школьником, ходил с одноклассниками в кино, пытался, правда, безуспешно, ухаживать за Наташей Миняевой. До чего же я был тогда наивным. Пытаться ухаживать за лучшей красавицей не то что класса, а, можно сказать, всей школы. В нашем районном центре стояла авиационная часть. Девчонки нашей школы с ума сходили от летчиков в сине-голубой форме. Однажды на школьном вечере наш класс выступал с литературным монтажом. Я играл роль военного летчика. Девчонки достали для меня форму. Если бы кто видел, что творилось в тот вечер: на меня смотрели во все глаза. Сине- голубые отвороты френча, белоснежная рубашка, галстук, лейтенантские знаки отличия в виде выпуклых вишнево-красных квадратных пластинок в голубых петлицах. Даже красавица Наташа и та не смогла равнодушно смотреть на меня в тот вечер. Но то был только один раз. Где они теперь, мои бывшие одноклассники?
Луна поднялась выше и теперь, когда западный горизонт потемнел, стала ярче, но по-прежнему холодной и таинственной. Таинственной? Почему это слово меня вдруг встревожило? Я лихорадочно начал перебирать в памяти последние события. Стоп! Первая встреча с Маринкой. «Что это?»— «Простой фонарик».— «А для чего он?»— «Освещать себе дорогу... ночи теперь безлунные».— «Ничего себе безлунная ночь»,— подумал я, всматриваясь в полную, особенно яркую по краям луну.
Только теперь я понял, что девчонка обманула меня, оставила в дураках. Да и не только меня, Демидченко— тоже. И зачем только понадобился ей этот фонарик? Наверное, какие-нибудь девичьи причуды. Но как я не сообразил тогда, что ночи теперь лунные. Интересно, как бы она вышла из положения, уличи я ее в обмане сразу. Придумала бы что-нибудь, нашла бы объяснение. «Я и забыла,— могла бы сказать.— По привычке все это, машинально». А почему бы и нет, если привыкла к прогулкам по склонам этой горы. О нашем приходе сюда знать она не могла. Так думал я, но не Демидченко. Встретив меня перед кубриком (так мы называем помещение, в котором размещалась радиостанция), он сказал:
—А эта птичка того...
—Какая птичка? — прикинулся я непонимающим.
—Не строй из себя дурочку. Понимаешь, о чем разговор.
Понимать-то я понимал, но еще не знал о его догадках. Неужели и он вспомнил о фонарике?
—Ты не забыл, что она нам плела?
—Нет, а что?
—Как что? Посмотри на эту безлунную ночь,— и он кивнул головой на ночное светило.
—Ну то, что она испачкалась, в этом, пожалуй, нет ничего особенного. А вот фонарик... Хотя что фонарик? Ну был бы он у вас или у кого другого. И что?
Демидченко начинала злить моя «непонятливость».
—Сам фонарик, конечно, ерунда, о нем не стоило бы и говорить. Но зачем ей понадобилось обманывать нас? Мы же не просто молодые парни, которых девчонка может водить за нос, а военные. И дело, стало быть, у нас военное, государственное.
—А причем тут она?
—Почему она оказалась в расположении нашего поста?
—Товарищ старшина второй статьи, а вам не приходила в голову мысль, что не она, а мы оказались в расположении ее привычных мест прогулок.
—Прямо беда мне с этими философами. И как это у вас получается? Ясное дело — и так вы его перевернете, что просто не узнать.
—Беда в другом.
—В чем же?— для Демидченко было ясно, о чем шла речь. Но ему нужно втянуть меня в такой разговор, который можно было бы использовать потом в своих неблаговидных целях.
—Беда в том,— ответил я ему,— что мы иногда наводим тень на ясный день.
—Кто это мы?
Демидченко явно принимал меня за дурака.
—Мы— это вы.
—Так,— произнес командир. Раньше, на курсах радиотелеграфистов, он звал меня Колей, в крайнем случае— Николаем. Теперь в минуты относительно хорошего настроения Демидченко называет меня по фамилии, в состоянии раздражения к слову «Нагорный» прибавляет еще одно слово— «товарищ». «Товарищ краснофлотец Нагорный» выражает чувство гнева. В состоянии ярости эти слова заменяются коротким «вы». При бешенстве все формы обращения ко мне принимают безличный, неопределенный характер. «Ну и разгильдяйство,— может сказать Демидченко.— И когда уже будет этому конец?» Стоит в такие минуты спросить: «А что я такого сделал?», как тут же последует такой же неопределенный, но полный угрозы ответ: «Когда-нибудь разберемся. Время— оно такое: все ставит на свои места».— «Это уж точно»,— соглашался я с командиром.
—Вы были у них дома,— немного успокоился Демидченко.— Как они?
—Люди как люди. По-моему, даже хорошие.
—Плохие сначала тоже кажутся хорошими.
Я все чаще задаю себе вопрос: почему так резко изменился характер Васьки? Теперь начинаю понимать, что не изменился, остался прежним. Да за такое сравнительно короткое время он и не мог измениться. Эгоист остается эгоистом всегда, при любых условиях, в любой обстановке. Он, как хамелеон, меняет лишь поведенческие реакции: в условиях зависимости угождает, приторно льстит, наушничает; в подходящей обстановке— мстит неугодным, создает атмосферу подозрительности, окружает себя такими же людьми, как и он сам. Как отличить эгоиста от порядочного человека? Как отличить от цветущих растений африканского хамелеона, который принимает окраску не только зеленых листьев, но и желтых цветов? Нелегкая это задача. Решение оказалось не под силу не только мне, но даже тем командирам, которые присваивали Демидченко звание старшины второй статьи. Теперь же моя задача заключается в том, чтобы, как говорят, не наломать дров. В моем положении, когда я не знаю истинной причины его ненависти ко мне, когда любой мой шаг можно истолковать так, как вздумается моему командиру, это тоже нелегкая задача.
В сложившейся ситуации с Хрусталевой возражать Демидченко, как я понял, бесполезно. Лучше взять инициативу на себя, разобраться во всем и потом спокойно сказать: «Все нормально, товарищ старшина второй статьи».
—Чтобы не оказаться нам ротозеями, разрешите, товарищ командир, разузнать все поподробнее,— обратился я к Демидченко.
—Вы, краснофлотец Нагорный, подбирайте выражения. Уж много вы на себя берете.
Напыжился индюк, распустил свои перья. Обиделся за «ротозея».
—Товарищ старшина второй статьи, ведь кашу заварил-то я, мне и расхлебывать ее. А значит, ротозеем могу оказаться именно я, а не кто-нибудь другой.
Это, кажется, немного успокоило Демидченко.
—Конечно, надо бы проверить. Но как? Сразу раздувать это дело, может, не стоит.
—А если сделать так,— предложил я, не очень веря в то, что Демидченко согласится с моим планом.— Схожу в школу, где учится Маринка. Под удобным предлогом узнаю, кто она и чем увлекается.
—Какой же предлог можно придумать?
—Связь с комсомольцами класса, в котором учится Маринка. По-моему, это стоящее дело.
—Пожалуй,— согласился Демидченко.— Пошлем для этого дела Звягинцева.
Я так и знал, что Демидченко, если в чем-то и согласится со мною, то сделает так, чтобы моего участия в этом не было.
