поля боя было определено как дестабилизирующее (с этим и была связана идея свободного от этого оружия трехсоткилометрового коридора вдоль линии соприкосновения двух военных блоков).
Публикация у нас этого доклада в полном переводе, без купюр (хлопот это стоило тогда немалых) позволила сделать эти и некоторые другие идеи достоянием советской общественности, которая смогла знакомиться с содержавшимися в докладе западными оценками соотношения военных сил, показывавшими, что в ряде сфер мы обладаем большим преимуществом. Впечатление это произвело немалое.
К сожалению, работа «Комиссии Пальме», как и деятельность других международных неправительственных организаций, не смогла предотвратить усиление напряженности в мире. В условиях, когда в США и ряде других стран Запала произошел сдвиг — вправо, усилились милитаристские тенденции, серьезные сбои в нашей внешней и военной политике не только не помешали, но и способствовали ухудшению международной обстановки в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов. Мы, по существу, оказались участниками «демонтирования» разрядки, объективно помогли ее противникам в США и других странах НАТО начать вторую «холодную войну». Негативные явления в нашей внешней, как, впрочем, и внутренней, политике в эти годы оказали известное воздействие на расстановку политических сил, на ход политической борьбы в США и ряде других западных стран, укрепляли позиции правых и крайне правых, а также милитаристских кругов. Мы помогали создавать все более пугающий обывателя «образ врага». «Ранний» Рейган, выступавший как ненавистник, враг «империи зла», которой был объявлен Советский Союз, пришел к власти — это надо признать — не без нашей помощи.
Словом, к 1982 году (положение не улучшилось и к 1985 году, к началу перестройки) наша внешняя политика пришла с весьма неутешительными результатами. Мы, по существу, вернулись к разбитому корыту. Снова бушевала «холодная война», гонка вооружений достигла невиданной интенсивности. Это было очень тяжким поражением и для США, и для нас, и для всего мирового сообщества.
Но тем не менее, мне кажется, разрядка семидесятых годов не была усилием, затраченным впустую, не была напрасной, Во-первых, она поставила перед политиками и общественностью очень важный вопрос: что, собственно, можно считать нормой в международных отношениях, в том числе в отношениях между СССР и США, — непримиримую враждебность, находящую выражение то ли в «горячей», то ли в «холодной войне»? Или же нормой могут стать цивилизованные отношения, не исключающие противоречий, разногласий, в какие-то моменты даже борьбы, но в то же время основанные на реалистическом понимании общих интересов, готовности не только друг с другом жить в мире и друг друга терпеть, но и сотрудничать на равноправной и взаимовыгодной основе? А во-вторых, разрядка как минимум пошатнула убежденность в фатальной неизбежности плохих отношений, «холодной войны» и военной конфронтации. Она родила не только надежду, но и веру в то, что поиск альтернативы не является бессмысленным, что такая альтернатива возможна. И даже в самые острые моменты новой полосы «холодной войны» она уже очень многими не воспринималась как возвращение к норме.
Это дало себя знать и на Западе. Прежде всего в бурном подъеме антивоенного, антиядерного движения, пришедшемся как раз на 1981–1982 годы. Резкое поправение в американской политике, распространившийся на Западе милитаристский угар, возросшая напряженность, риторика Рейгана и некоторых других западных лидеров смертельно напугали прежде всего их собственные народы. На эти годы приходится и самая крупная, почти миллионная демонстрация в защиту мира в Нью-Йорке, которая произвела на Рейгана столь глубокое впечатление, что впоследствии, когда уже начались позитивные сдвиги в советско-американских отношениях, некоторые американские консерваторы обвинили своего президента в том, что он позаимствовал свои лозунги, свою политику у антиядерного движения начала восьмидесятых годов.
Да и официальная внешняя политика все-таки не вернулась полностью к состоянию классической «холодной войны». В Европе сохранялись очень заметные последствия разрядки. Что очень важно, сохранилось одно из самых существенных достижений семидесятых годов — наш диалог и даже известное политическое сотрудничество с социал-демократами, особенно с социал-демократами Европы.
Я бы назвал еще один заметный и, как мне кажется, сыгравший потом немалую роль «след» от разрядки уже у нас, в Советском Союзе. Это начавшееся раньше, но не прекратившееся и в годы обострения (хотя не обошлось без трудностей) развитие советской политической мысли, тех ее сфер, которые относятся к внешней политике. Здесь, мне кажется, наиболее явственно прослеживается преемственность XX съезда и его идей с разрядкой, а затем и новым политическим мышлением.
Не могу не сделать короткого отступления. Память — предательская штука и, как правило подсовывает приятные, воспоминания, а не те, за какие испытываешь чувство стыда и в связи с чем утрачиваешь душевное равновесие. И я не могу не задать себе жестокий вопрос: неужто я все понимал и знал, давал лишь верные советы и никогда не кривил душой?
Нет, это было не так, и я обязан это признать. Были ошибки, были заблуждения, и хотя я в целом не испытываю стыда за то, что писал и что советовал, не могу этого не признать. И хотел бы об этих ошибках и заблуждениях написать. Начну с чисто профессиональных.
Я с опозданием заметил нарастание угрозы сдвига вправо в США, хотя некоторые сотрудники Института меня своевременно о ней предупреждали. Думается, один (хотя, наверное, не единственный) из истоков ошибки состоял в том, что я не знал о некоторых сторонах нашей военной политики, долго не верил западным заявлениям насчет наращивания нашей военной мощи, недооценивал воздействие всего этого на политическую обстановку в США в том, в частности, плане, что это дает сильные козыри крайне правым. Недооценил я и другого — что сама неопределенность политического положения в нашей стране (растущие трудности в экономике, престарелое больное руководство, полная неясность в вопросе о политической преемственности и т. д.) не располагала западных партнеров к развитию отношений, сокращению вооружений и сотрудничеству.
Конечно, не всегда точны были и оценки перспектив внутреннего развития США, хотя здесь на стопроцентную точность не могут претендовать ни советские, ни даже американские исследователи. Думаю, и я лично, и Институт в целом а этом плане выглядят неплохо. Если, конечно, не предъявлять к тем временам сегодняшних политических и идеологических требований. На протяжении многих лет нас приучали (часто очень жестко) к определенному строю мысли: безусловная, безоговорочная зашита своей политики и своих порядков, какими бы плохими они ни были. И к самому необъективному (называли его «классовым» или «партийным») отношению к другой стороне, особенно же к «американскому империализму». Я, между прочим, и сейчас считаю, что в политике США, в ряде их экономических и политических институтов, несомненно, существуют опасные империалистические и имперские тенденции, но даже и тогда избегал называть их политику империализмом, в чем легко убедиться и по моим трудам тех лет.
Нас приучали не только к определенному строю мысли, но и к определенному языку (немецкие коммунисты называли его в шутку «партийно-китайским»), для непосвященных ужасному, что особенно ощущалось, когда слышал переводы советских статей и политических документов на иностранный язык.
Ну и вдобавок мы, включая даже людей моего положения (депутат Верховного Совета СССР, член ЦК КПСС, человек, привлекавшийся к выполнению заданий руководства), об очень многих вещах, относящихся как к внутренним делам, так и к внешним, просто не знали (подозреваю, что и люди куда более высокого положения). Так, например, я не знал истинного состояния дел ни с военным бюджетом, ни с ядерными вооружениями, ни с соотношением сил в мире или в Европе. Ни на одно заседание высшего руководства, где обсуждались такого рода вопросы, ни меня, ни других специалистов-политологов не приглашали. В секрете держались и наши позиции на переговорах по разоружению, хотя нам поручали их защищать и на встречах с парламентариями, и в публичных выступлениях. Так что приходилось полагаться преимущественно на западную печать, к которой мы были приучены относиться с недоверием, но которая, увы, как потом мы убедились, часто оказывалась права.
Так что помимо ошибок и неспособности достаточно быстро вырваться за рамки стереотипов в представлениях и даже в языке была и элементарная неосведомленность, сбивающая с толку, делающая бессильным даже самого проницательного исследователя. И просто смешно, когда сейчас меня и многих моих коллег упрекают: почему вы раньше писали о том, что есть, скажем, в Европе равновесие, а сейчас возмущаетесь чем, что у СССР намного больше оружия, чем у Запада? Когда вы, мол, говорили правду? А я хотел бы ответить на это: «А когда нам говорили правду? И говорят ли ее сейчас?»
