думали. Вы так ничего и не поняли».
В общем, дело развертывалось по классическим старым канонам. Что, надо сказать, поражало многих, включая и меня (я уговаривал Иноземцева идти к Брежневу. Андропову, даже Суслову, сам вопреки его желанию поговорил с Юрием Владимировичем). Летом обстановка вокруг института несколько разрядилась; может быть, какую-то роль сыграло возвращение в ЦК КПСС (в мае 1982 года) Андропова. Каких-либо оргвыводов в отношении дирекции и парткома сделано не было. Иноземцев был вскоре даже включен в состав делегации Верховного Совета СССР, приглашенной в Бразилию, потом в связи с болезнью руководителя делегации ему было поручено сделать отчет о ее работе на заседании Политбюро. Отчет прошел хорошо, и на этом, считал я тогда, вся эта история закончилась.
Но издержки для института были значительными. Был существенно подорван его политический авторитет. Резко ухудшилась обстановка в коллективе. Были наказаны руководители отделов, секторов и первичных парторганизации тех подразделений, в которых работали арестованные сотрудники, — им вынесли на основе далеко идущих политических обвинений (опять «проигрывались» старые сценарии) партийные взыскания, а известный латиноамериканист К.Л.Майданик, возглавлявший группу, где работал Фадин, и участвовавший в организации встречи с секретарем зарубежной компартии, был исключен из партии на бюро Севастопольского РК КПСС (МГК КПСС, правда, впоследствии не утвердил этого решения). Наряду с ними в жертву принесли и других сотрудников, в отношении них были организованы преследования вплоть до увольнения из института.
После скоропостижной кончины — в результате сердечного приступа — Н.Н.Иноземцева в августе 1982 года (я да и врачи, с которыми я говорил, видим между травлей института и смертью его директора прямую связь) была сделана еще одна попытка возобновить атаку на ИМЭМО. В МГК КПСС возник план роспуска парткома института и замены его секретаря, начала новой проработки руководства и коллектива. Этот план был близок к осуществлению.
Помню, во второй половине октября, в одно из воскресений, мне позвонил домой близкий друг, работавший в ИМЭМО. И сказал, что на следующий четверг по требованию горкома назначено партийное собрание, которое работники Отдела науки ЦК КПСС и МГК хотят превратить в шумный проработочный спектакль, настоящий разгром института. Я в это время работал за городом (домой приезжал лишь на выходной) в группе, которая готовила материалы к очередному Пленуму ЦК, посвященному плану и бюджету на следующий год, в той самой группе, в которую неизменно приглашали — до его смерти — и Н.Н.Иноземцева. Я в понедельник рассказал обо всем товарищам, и у нас с А.Е.Бовиным созрел план; попытаться во время намеченного на следующим день первого обсуждения материалов у Брежнева поговорить с ним обо всем этом деле — если, конечно, состояние здоровья Генерального секретаря будет таким, что с ним можно будет всерьез разговаривать.
Во вторник (числа точно не помню, но в память запало, что было это за два дня до партсобрания в ИМЭМО) встреча с Брежневым состоялась, самочувствие его было неплохим, и в конце деловой части разговора мы с Бовиным попросили уделить нам несколько минут, как мы сказали, «по личному вопросу». После этого участвовавшие во встрече Г.Э.Цуканов и Н.В.Шишлин вышли, и мы рассказали Брежневу о неприятностях, которые обрушились на Иноземцева и, видимо, ускорили его смерть, и о том, что на послезавтра намечено партийное собрание, где постараются испачкать и память о нем, а также планируют учинить погром в институте.
Брежнев, для которого, судя по его реакции, это было новостью, спросил; «Кому звонить?» Мы. посовещавшись, сказали — лучше всею, наверное, Гришину, который был председателем партийной комиссии, расследовавшей это дело, тем более что и директива о проведении партсобрания исходила из МГК. Сделав нам знак, чтобы мы молчали, Брежнев нажал соответствующую кнопку «домофона» (как называли аппарат, соединявший его с двумя-тремя десятками руководящих, деятелей; притом трубку брать не надо было, аппарат был оснащен как динамиком, так и микрофоном). Тут же раздался голос Гришина: «Здравствуйте, Леонид Ильич, слушаю вас».
Брежнев рассказал ему, что слышал (источник он не назвал) о том, что какое-то дело было затеяно вокруг ИМЭМО и Иноземцева, даже создана комиссия по расследованию во главе с ним, Гришиным. А теперь по указанию МГК планируется партсобрание в этом институте, где будут посмертно прорабатывать Иноземцева, разбираться с партийной организацией и коллективом. «Так в чем там дело?» — спросил он.
Последовавший ответ был, должен признаться, таким, какого мы с Бовиным, проигрывая заранее все возможные сценарии разговора, просто не ожидали. «Я не знаю, о чем вы говорите, Леонид Ильич, — сказал Гришин, — Я впервые вообще слышу о комиссии, которая якобы расследовала какие-то дела в институте Иноземцева. Ничего не знаю и о партсобрании».
Я чуть не взорвался от возмущения, переполненный эмоциями, открыл рот для реплики, но Брежнев приложил палец к губам. И сказал Гришину: «Ты, Виктор Васильевич, все проверь, если кто-то дал указание прорабатывать покойного Иноземцева, это отмени и потом мне доложишь». И добавил несколько лестных фраз об Иноземцеве.
Когда он отключил «домофон», я не смог удержаться от комментария — никогда, мол, не думал, что члены Политбюро могут так нагло лгать Генеральному секретарю, притом что правду было легко выяснить, разоблачив обман. Брежнев а ответ только ухмыльнулся. Что значила эта ухмылка — не знаю. Возможно, он считал такие ситуации в порядке вещей. С этой встречи мы с Бовиным ушли со смешанным чувством. С одной стороны, были рады, что удалось предотвратить плохое дело. А с другой — были озадачены ситуацией наверху и моральным обликом некоторых руководителей, облеченных огромной властью.
Что касается Фадина и Кудюкина, то они после окончания следствия в 1963 году были без суда (вот так!) помилованы Президиумом Верховного Совета СССР за «помощь, оказанную следствию».
Но я отвлекся. Почему консервативные деятели так злобно, даже яростно обрушились на ИМЭМО? Это совершенно понятно. Когда ставилась задача отвернуться от реальностей, игнорировать их, потому что реальности требовали радикальных перемен в нашей экономике, внутренней и внешней политике, в наших подходах к духовной жизни общества, к окружающему миру, надо было заставить замолчать тех, кто все время о необходимости перемен напоминал. Отсюда гонения на экономистов из Новосибирска и Экономико-математического института в Москве, так же как на молодую, только встающую на ноги советскую социологию, критика, преследования в разной форме немалого числа советских специалистов, ученых. Отсюда и попытки лишить авторитета и влияния, опорочить, по возможности разгромить такой крупный исследовательский центр, как ИМЭМО.
К этому времени, как и двадцать лет назад, творческая общественная мысль могла развиваться лишь в отдельных «оазисах». Мы к этому вернулись. А точнее сказать, с конца пятидесятых — начала шестидесятых годов от этого положения дел так по-настоящему и не ушли. И они, эти «оазисы», стали почти такими же излюбленными мишенями для атак консерваторов от общественной науки, как журнал «Новый мир» для атак консерваторов, от литературы.
Именно по этим причинам у меня ни тогда, ни сейчас не было сомнений, в том, что после ИМЭМО и Иноземцева следующим объектом атак станут Институт США и Канады АН СССР и лично я. Собственно, нападки уже начинались. А в январе 1982 года я узнал, что на Секретариате ЦК меня (за мои статьи) и институт с большим раздражением критиковал М.А.Суслов. Видимо, в аппарате усиленно подбирали ключи…
Я надеюсь, читатель не сочтет за нескромность с моей стороны то, что я причислил к «оазисам» творческой мысли институт, который возглавлял со дня его основания. Понимая всю щепетильность ситуации, все же решусь ниже коротко рассказать об Институте США и Канады. И в этом, мне кажется, есть смысл. Ибо новое политическое мышление, новые экономические и социальные идеи, вошедшие потом в арсенал перестройки, не упали с неба. Они рождались в недрах нашей доперестроечной жизни, в ее проблемах и бедах, разочарованиях и ошибках, в тех размышлениях, которые такой жизненный опыт пробуждал. В том числе и в размышлениях и поисках творческих коллективов, которые я упоминал. К числу их принадлежал и ИСКАН.
И в заключение этого раздела несколько слов о сугубо личном. Как я, такие люди, как я, занимавшие все-таки довольно заметные должности, воспринимали этот всеобщий упадок? И как вели себя в этой обстановке? И ощущали ли тогда и ощущают ли сейчас ответственность за то, что происходило в стране?
