ДЕЛО ДЕДА МОРОЗА,
ИЛИ ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ
В понедельник, 29 декабря, на столе в не запертой по халатности театральной комнате вездесущие первоклассники обнаружили нос.
— Ага! Нос! — торжествуя, воскликнула маленькая деловая Вера, и у меня внутри все похолодело. В коридоре послышался топот ног еще нескольких детективов. Они были вызваны для исследования этой вопиющей улики, а также для опознания обнаруженных тут же шубы и бороды.
Я чувствовала себя преступником, застигнутым на месте преступления, и в отчаянии перебирала все возможные алиби.
— Ха-ха! Переодетый!
— Ненастоящий!
— Накрашенный был!
— Нос-то пластмассовый!
Единственным серьезным аргументом в нашу пользу были подарки. На это я и собиралась нажимать в ближайшем разговоре, который, увы, приходилось откладывать до «после каникул». Наступал Новый год…
Новый год — единственный праздник, в отношении которого нам удается сохранить непосредственность чувств на протяжении всей жизни. И дело не только в подарках. Дело — в бое часов. Где-то там, внутри последнего удара, наступает удивительное мгновение — мгновение отсутствующего времени: старое уже закончилось, а новое — еще не началось! Мгновение стыка конца и начала, вызывающее душевный трепет, страх, восторг! Жизнь прерывается на вздохе — она же не может быть вне времени! — и продолжается лишь с окончанием боя часов.
— Если не уснете до боя курантов, постарайтесь почувствовать, что это значит — оказаться между Старым и Новым годом. А вдруг кому-нибудь удастся подглядеть, как это происходит?
— У меня вдруг потух свет. А потом под елкой оказались подарки.
— А у нас кто-то сильно в дверь постучал, мы побежали — а там мешок.
— А у меня утром все было в чулке над кроватью. Чулок специальный такой — красный, пушистый.
— А я на елке была, и мне Дед Мороз вот что принес!
Спрашиваю осторожно:
— Настоящий?
— Да-да! Настоящий!
— И у меня настоящий был!
— И у меня!
— Так… А на празднике, значит, ненастоящий был? — (может, я напрасно лезу в бутылку?)
Смеются:
— Нет, ненастоящий! Разве у настоящего пластмассовый нос бывает?
Перевожу дух. Значит, есть-таки настоящий. Все не так плохо.
— Но согласитесь, подарки-то настоящие были?
Стас — рационалист, на мякине не проведешь.
— Подарки ведь и купить могли…
— Что же не отказались? — кажется, я обиделась. Ну и ну! Надо мириться. — Знаете, а вы правы. Кроме настоящего, бывают переодетые Деды Морозы. Когда я была маленькой девочкой (меньше вас), я об этом не знала. А потом моя бабушка рассказала мне по секрету, что Дед Мороз, который на елку приходит, — это переодетый артист. Накрасит нос специальной краской (грим называется), приклеит бороду — и получается Дед Мороз. Знаете, как я обрадовалась? Я ужасно обрадовалась. Вдруг оказалось, что в Деда Мороза кто хочешь превратиться может. И в Снегурочку, значит, тоже. А мне так хотелось превратиться в Снегурочку! Я всегда думала: вот наряжусь в Снегурочку — и буду совсем как настоящая. И никто-никто не догадается, что я просто переоделась. Вы тоже так можете.
— Переодеться?
— Ну да. Переодеться и в кого-нибудь превратиться. Главное — правильно это сделать. Согласны?
Значит, так.
Мальчиков-зайчиков, девочек-снежинок отменяем. Мальчиков-петрушек, девочек-матрешек тоже отменяем.
Вообще отменяем весь традиционный набор гендерных ролей, созданный в ходе длительного исторического развития советского детского сада.
Пять стихов с табуретки под елкой, рассказывают те, кого слышно и кто прилично выговаривает слова, кто по этой причине уже выступал с той же самой табуретки перед Красавицей Осенью и наверняка будет выступать перед Красавицей Весной — отменяем.
Тонких ставим вперед, а толстые пусть будут сзади — отменяем. Невзирая на стоны хореографа- профессионала.
Теперь родители-зрители. Публика. Чем обычно занята публика на детском празднике?
Вариант первый: сидим, глядим, ревнуем. Ага, главные роли опять у тех же самых! В прошлый раз они Деду Морозу стих с табуретки читали, и опять их поставили на табуретку! А мы, между прочим, воспитателям на конфеты тоже деньги сдавали.
Вариант второй: мы прям в цирк попали. Ха! Смотрите, как этот в носу ковыряет, когда свой стих рассказывает. А эта юбку задрала до подбородка и машет ею — вот дирижерша! А тот-то, тот-то! Эк заклинило его на одной и той же фразе. И вообще он все время «фа-фа» произносит вместо других слогов. А та тому на ногу наступает. Вот умора!
Оба варианта отменяются.
Вообще отменяются праздники. Такие праздники.
А что тут поделать? Ну не люблю я цирк. Не цирк вообще, а конкретную его составляющую — дрессированных животных: медведей на мотоциклах, слонов, которые опускаются на колени, львов, которые куда-то там прыгать должны по удару хлыста. Я готова признать, что это особенность моей психики. Моего восприятия. Но можно ли делать вид, что этой особенности не существует? Можно ли не учитывать их в том классе, где я работаю?
Да, цирк меня мало греет. Зато я люблю театр. Я считают, что для детей театр — как хлеб насущный. Не менее важная вещь, чем математика или русский язык. Дети нуждаются в опыте превращений. В опыте легализованного волшебства. В том, чтобы их увидели в свете рампы.
Смотрите, что происходит.
Выходит на сцену Дима десяти лет от роду. Все как в лучших домах: костюм, бабочка, гитара. И вдруг выясняется, вот в этот самый момент, что Дима — красавец. Вчера ты готова была убить этого Диму. Даже язык не поворачивается рассказать, что он вчера вытворял на перемене. А сейчас Дима под аккомпанемент фортепиано играет на гитаре нечто классическое. И видно, что весь он — внутри музыкальной пьесы. И пальцы какие ловкие. Ну и, опять же, глаза. Глаза на лице живут. Я смотрю на Диму и говорю себе: запечатлей его в сердце. Таким, какой он сейчас. Запечатлей покрепче. Тогда ты его уже не убьешь. На уроке русского языка. Во время какого-нибудь тренировочного диктанта. Или во время контрольной по математике. Когда ему придет в голову кукарекнуть (или издать другой звук. Звуковой репертуар у него довольно обширный).
Нельзя — невозможно — убить того, кто был так прекрасен на сцене.
Или вот еще Вова. Вова в обычной жизни — такой непростой персонаж, способный, к примеру,
