— А мы сами себя побьем!
Это было
— Да? — опять спросила Валентина Ивановна. — Ну, пожалуйста! — в ее голосе появились игривые интонации. — Кто первый?
Первым был Саша Мельник. Он шагнул вперед, положил на учительский стол левую руку, в правую взял указку и стукнул себя по руке. Три раза. С каждым ударом он щурился.
— Достаточно, — сказала Валентина Ивановна. — Для этой руки.
Саша переложил указку в другую руку и ударил себя по правой руке.
— Достаточно, — снова сказала Валентина Ивановна. — Кто следующий?
Я решила быть следующей.
У нас в пионерском лагере на главной аллее был памятник Зое Космодемьянской. Зоя была партизанкой, ее долго пытали фашисты, а она все равно ничего не сказала врагам. На постаменте она стояла с гордо поднятой головой, плечи развернуты, руки, сжатые в кулаки, отведены назад. Время от времени, когда никто не видел, я пробовала так стоять — на всякий случай, если меня когда-нибудь станут пытать фашисты. Стукнуть себя указкой — это почти то же самое. Будто меня пытают.
Я шагнула к столу, взяла указку и почувствовала, что очень похожа на Зою Космодемьянскую. И ведь что было важно? Ударить себя по-честному. Чтобы мне стало больно.
— Достаточно, — сказала Валентина Ивановна.
Я возвращалась на место, переполненная восторгом. Ноги мои почти не касались земли: я совершила подвиг! Мы все совершили подвиг.
За спиной раздавалось:
— Достаточно. Достаточно.
О том, как я была Зоей Космодемьянской, тогда никто не узнал. Я вспомнила эту историю спустя много лет, когда выросла. А мой папа к тому времени уже работал в гимназии. Теперь он любил гимназию — как когда-то любил интернат. Может быть, даже больше. Когда я рассказала ему про свой подвиг, у него испортилось настроение: «Знаешь, — сказал он, — Валя — она, кажется, умерла. А была на хорошем счету», — и покачал головой.
А еще я рассказала об этом одному приятелю. Он долго молчал, а потом сказал: «Вот что я думаю. После этого… подвига тебя можно выпустить к детям. Ты могла бы стать неплохой учительницей».
Ну, я и стала учительницей. Через какое-то время.
МОДИЛЬЯНИ ПРОТИВ МЕТОДИКИ
Илюша хотел отношений. Начинал он издалека — от Модильяни. Но это его не спасало: у него на шее росли волосы и он не умел кататься на лыжах.
В моих глазах занятия по физкультуре сводили на нет весь его культурный багаж: я бегу уже третий круг, а он на глазах у всего народа ползет первую стометровку.
— Да толкайся же ты, черт возьми!
Я даже чувствовала, что начинаю его жалеть. А жалость унижает…
К тому же между мной и Илюшей стояла методика. С этой самой методикой у Илюши была катастрофа.
— Существуют два способа активизировать мыследеятельность учащихся при решении задач в первом классе, — твердо, громко, авторитетно внушала нам математичка. — Либо вы начинаете с разбора условия: «О чем говорится в задаче?», либо с вопроса: «Можно ли сразу ответить на этот вопрос?» Экбер! Приведите примеры.
Илюша вставал и начинал заикаться:
— Но, я думаю… Вдруг кто-нибудь сразу решит… Бывает, что дети вдруг сразу знают ответ. И тогда как-то глупо… Может, не стоит так ограничивать варианты взаимодействия…
Математичка смотрела холодно и отстраненно. Она заранее знала: этот Экбер не в состоянии активизировать «мыследеятельность» первоклассников. И он еще собирается стать учителем! Но сразу математичка никогда не отступала. В конце концов это прямой преподавательский долг — активизировать мыследеятельность Экбера:
— Я прошу вас говорить языком науки методики.
В этот момент Илюша вдруг посмотрел на меня. Я не знаю, что он увидел: наверное, мне было весело.
Не настолько, как остальным. Но все-таки весело. Хоть какое-то разнообразие после нуднейшей лекции про сине-зеленые водоросли.
Илюша вдруг побледнел, как висельник перед казнью, и сказал:
— Понимаете, я не считаю, что методика — это наука.
В аудитории замерли.
— Видите ли, — попытался он смягчить впечатление, — я полагаю, методика все-таки ближе к искусству: разные дети — разные объяснения. А такая вот жесткость, такое единообразие… Вряд ли тут можно все наперед рассчитать. Это плохо совместимо с искусством… Вряд ли мы сможем понять суть картин Модильяни с помощью циркуля и линейки.
Взгляд математички никогда теплотой не лучился, теперь же ее глаза сделались ледяными, губы плотно сжались. Превратились в прямую линию. В несгибаемую линейку с меленькими насечками. Этой линейкой математичка, без всяких сомнений, собиралась измерить жизнеспособность Экбера.
Потому что до сессии оставалось чуть меньше месяца. До нашей последней сессии перед госэкзаменами.
Иными словами, я оценила.
Прямо признаюсь: Илюша меня поразил. И моя мыследеятельность явно активизировалась.
Но отношений так и не получилось.
ДЕЛЕНИЕ С ОСТАТКОМ
— Все, с меня хватит! Иди на последнюю парту. (Это мне, практикантке.) И никаких тебе больше уроков! До контрольной неделя. Устроила тут дом отдыха.
(Дальше — детям.)
Всем встать!
Сесть!
Смотреть на доску.
Пишу: 22 разделить на 3.
Ты! Вот ты! Отвечай! Быстро! Сколько? Считай, я говорю! Что молчишь? Я тебя спрашиваю или нет? Не знаешь? Стой. Распустила нюни!
Ишь, обрадовались! Добренькую прислали. «Пусть она будет подольше!» Я покажу вам «добренькую». Я вам покажу «подольше».
Теперь ты! Поднимайся. Ответ знаешь? Что застыл? Я тебя спрашиваю или нет? А ну смотри на доску! Будешь считать или нет? 22 разделить на 3. Что, тоже язык отсох?
Это нечестно, нечестно! Она не дает им подумать.
