помещенные под стекло. Каждое утро мне приходилось рубить дрова, разводить огонь и греть воду, поступавшую по змеевику в обогреватель. Единственной отдушиной тогда были пчелы, которых я держал вне дома. Каждое утро я бегал к ним и тихо наблюдал, как они занимаются своим делом.
Пчелам присущ особый подход к грабителям. Эти насекомые находятся в постоянном движении, а оказавшись вдали от улья, всегда погибают. Я уверен, что чувство одиночества, о котором я говорил раньше, охватывающее человека в некоторых глухих районах Австралии, местах, где нет никакой цивилизации, очень способствует процветанию разных культов. В фермерской среде сложилось странное отношение к животным, было в нем даже что-то сатанинское. Я помню персонажа по имени Керри Калкин, державшего лавку сатанинских ритуальных предметов. Лавка была довольно заурядной, но все же ее атмосфера пугала. Она рождала ассоциации с «Повелителем мух»[18], как, собственно, и сама наша жизнь в то время, наполненная паранойей и чувством вины.
Все это начинало безумно утомлять. Постоянные переезды. Непрерывное бегство. Мы получили информацию, что Лейф все ближе: его уже видели неподалеку, на холмах в окрестностях Мельбурна. На этот раз мать столкнулась с довольно сильным сопротивлением, поскольку нам с братом была невыносима сама мысль, что снова придется хватать вещи и бежать к выходу. Маленького брата мы с мамой уговорили, пообещав ему взять с собой его любимого петуха породы красный род-айленд — высокую, гордую, сильную птицу, обладавшую чрезвычайно громким голосом. Я, отстаивая собственные интересы, заявил, что не брошу свой двухэтажный улей. А теперь представьте себе картину: истеричка-мамаша, ее двое деток, петух и пчелы — все это хозяйство погружается в видавший виды фургончик и выезжает на грязную дорогу.
Я стал почти экспертом по пчелам, а также большим специалистом по их перевозке. Вход в улей нужно заложить газетами. Пчелы когда-нибудь продырявят бумагу, но если сделать все правильно, они не выберутся наружу, пока вы не достигнете пункта назначения. Вот мама ведет фургон из Мельбурна в Брисбен, дети спят в машине, а пчелы тихо жужжат в улье. Солнце начинает подниматься, у петуха возникает непреодолимое желание сообщить об этом всему миру. Хватаю его за глотку и чувствую, как пульсирует у меня под пальцами этот дух «доброго утра», в то же время слышу, что пчелы уже тычутся в бумагу и вот-вот серьезно рассердятся. И все это превращается в кошмар. «Ну, давай же, останавливайся! — говорю я маме. — Пчелы сейчас прорвут бумагу, и настроены они очень мстительно!»
Затем мы отчаянно пытаемся найти поле с травой, чтобы выпустить пчел подышать и размяться, а петуху дать справить нужду. Пчелы жужжат все громче, машину заполняет запах меда и воска, петух радостно кукарекает, и мы останавливаемся около огромной церкви. Петух выпрыгивает наружу и уносится в поле, я бросаюсь к задней двери и всех предупреждаю отойти в сторону, наконец я освобождаю улей от газет и выпускаю пчел. Они в бешенстве. Им нужно излить свой гнев на кого-то, желательно в перьях и коричневого. Естественно, они нападают на петуха, и втайне я тихо радуюсь, что не на нас. Птица бежит по полю, а пчелиный рой атакует ее хвост. И так происходит каждый день и каждый вечер по пути в Брисбен. Нет никакого Бога, как нет и никакого Высшего правосудия, однако во всем разлита наивная ирония природы. В один далеко не прекрасный день, когда мы уже обосновались в Брисбене, я вышел на улицу и увидел шесть или семь тростниковых жаб — больших, жирных, ядовитых, омерзительного вида, с раздувшимися мешками яда на спине. Аборигены умеют высушивать эти ядовитые мешки и обкуриваются ими. Жабы сидели в рядок и пожирали моих пчел, выползающих из улья. Горькая картина. Но суровый урок выживания в Австралии: если вы перебираетесь жить на север страны, вешайте ульи хотя бы в метре от земли.
В бегах мы научились не только путешествовать с минимумом снаряжения и запасов, с крошечными суммами денег, но и выживать в уродливых условиях. Неустроенность стала нашей нормой, и мы неплохо с нею справлялись. Австралиец Нат Бьюкенен (Старый Блюи), талантливый исследователь Австралии, любил путешествовать налегке и чувствовал себя совершенно независимым. Книга, написанная его правнучкой Бобби Бьюкенен, In the Tracks of Old Bluey («По следам Старого Блюи»), показывает нам человека, знавшего Квинсленд, понимавшего, как сосуществовать с животными и людьми; человека темпераментного и смелого, умевшего преодолевать жизненные трудности. Как и мы, Бьюкенен был бродягой ирландской породы, и, подобно нашим предкам, он передал свои привычки детям. Разница, правда, в том, что Старый Блюи шел за природой в поисках самого себя, как странник; а мы стремились затеряться, словно изгнанники, но нас преследовали силы природы, с которыми мы едва-едва могли справляться. Нат был первопроходцем, он первым, как писала Бобби, «пересек плато Баркли с востока на запад и первым провел большое стадо племенного скота из Квинсленда до конца Северной территории». Старый Блюи умер в 1901 году, за восемьдесят с лишним лет до того, как мы с мамой и братом, чувствуя себя беглецами, ехали через пустыню Танами. «Нат был колоритной и даже загадочной личностью, и история его жизни настолько занимательна, что не нуждается ни в каких преувеличениях», — говорится в книге.
Мать сменила имя. Мы сообразили, что у Лейфа есть знакомые в управлении социального обеспечения — должно быть, налаженные связи в секте «Семья» работали безотказно. Таким образом, было правильным сменить имена, которые вводятся в государственный регистр. Но Лейф, человек весьма разговорчивый и обаятельный, мог убедить любого информировать его о нашем местонахождении, и он действительно всегда мог нас найти. Мы тогда жили в Фернтри-Галли, когда узнали о зависимости Лейфа от культа Анны Гамильтон-Бирн — нам рассказал об этом один частный детектив. Мне исполнилось шестнадцать, и я понимал, что наша история подходит к концу. Я чувствовал себя уже практически взрослым мужчиной и был готов дать открытый отпор Лейфу. Здесь можно поговорить о процессе возмужания и чувстве неудовлетворенности собой, но скажу лишь, что твердо знал: я смогу уделать его, и вроде он тоже об этом догадывался. Однажды, когда Лейф крутился рядом с нашим домом, я просто подошел и сказал, чтобы он валил отсюда на хрен. Благодаря тону, каким это было произнесено, повторять мне больше не пришлось. После той встречи мы его не видели. Какое-то время он боролся за право иметь доступ к моему брату, но все его прошлое оказалось против него, и Лейф исчез из нашей жизни.
По правде сказать, пока Лейф преследовал нас по всей Австралии, мой ум был занят не только им и мамиными проблемами. Мне всегда нравилось браться за разные механизмы, разбирать их, а потом собирать заново. Полагаю, сказывалась врожденная склонность к технике, которая не ограничивалась только потребительским интересом: включать и выключать разные приборы. Нет, я хотел понять, как они работают. После ухода Бретта закончился первый период моей жизни, и я был подготовлен к дальнейшему стремительному развитию. В магазине в Лисморе я обнаружил какую-то странную машину, которая меня просто загипнотизировала, я сразу почувствовал, что столкнулся с чем-то принципиально новым. Машина стояла в витрине, и ее звали Commodore 64.
Для современного человека компьютер Commodore 64 до смешного примитивен: коробкообразный, из серой пластмассы, с диском, который вдвое крупнее моего нынешнего телефона и у которого объем меньше в сто с лишним тысяч раз. Сегодня смотришь на него и думаешь, что это реквизит, оставшийся после съемок сериала «Звездный путь», — этакое детское представление о том, каким окажется будущее. Но для меня, ребенка из провинциального австралийского городка, он действительно был будущим, и я хотел его понять.
Когда мне исполнилось шестнадцать, компьютер уже овладел моим сознанием. Это было начало новой жизни. Не то чтобы в старой не было ничего притягательного — конечно, было, и до сих пор оно чувствуется, — но в определенном смысле я говорил только с компьютером и посредством компьютера; благодаря ему я уносился от всех бытовых проблем прямо в бесконечность, где моя индивидуальность рассыпалась на множество «я» и полностью растворялась. Позже вопрос о том, кто я есть, преследовал журналистов самого разного толка. Был ли я высокомерным или безумным? беспечным, управляемым или склонным манипулировать другими? ранимым или толстокожим? или тираном? Но та личность, которую они обсуждали, возникала лишь в их умах. Это была их фантазия. Я лишь пытался делать свою работу, невзирая на давление, и вовсе не задумывался, кто я, по крайней мере в том смысле, в каком обсуждали меня они. Сегодня люди любят поиграть в свои разные личности, им все вокруг кажется мыльной оперой. Но, утверждая, что мое «я» находится где-то вне меня, я говорю в точности то, что имею в виду: когда за душой есть компьютер и проект на всю жизнь, ты не тратишь время на пустую суету в погоне за своей индивидуальностью. Ты с головой уходишь во что-то большее и служишь ему так, как можешь.
Может быть, дело в поколении. Некоторые этого не понимают. Им так хочется втиснуть вас в старые шаблоны, навеянные литературой и кинематографом: Билли Кид или Доктор Но, Робин Гуд или Доктор
