— А что не так с хозяйкой? Ты, кстати, отлично выглядишь.
— Спасибо, — сказала Оля, и вдруг без всякого перехода спросила меня, — Скажи, ты когда-нибудь был на грани самоубийства?
Я слегка опешил от такого поворота темы.
— Ну в общем-то нет, пожалуй, хотя мысли разные бывали. А почему ты спрашиваешь?
Оля долго смотрела в окно, словно решая, говорить мне или нет. Потом она спросила:
— Ты, кажется, говорил, что учишься в МГУ? Или я что-то путаю?
— Нет, не путаешь. Так и есть, только сейчас уже не учусь, а в аспирантуре пребываю.
— А факультет?
— Физический.
— Понятно… У меня одна подруга на географическом учится…
Снова наступила небольшая пауза. Оля потушила окурок и глотнула кофе. Я вдруг заметил, что у нее взгляд бесконечно уставшего человека.
— Так почему ты спросила про суицид?
— Знаешь, вчера, когда ты позвонил… Я сидела у телефона, а передо мной на столике стояла кружка с водой и открытый флакон таблеток, которые я собиралась выпить. Если бы ты позвонил чуть позже, я бы сделала это. И трубку бы не стала поднимать…
Я опешил… Признание Оли поставило меня в тупик. Надо было что-то сказать в ответ на него, но в голове вертелись одни дежурные фразы, которые не хотелось произносить.
— Это было снотворное? — спросил я, наконец, чтобы как-то продолжить тему.
— Да, конечно… Других ядов у меня не имеется, — Оля вдруг улыбнулась…
— Значит, я позвонил вовремя? — я все еще делал вид, что разговор скользит по поверхности.
— Возможно. Могу только сказать, что после твоего звонка что-то изменилось… Что-то неуловимое произошло, и мир стал как бы другим. Хотя тут дело не в тебе… Собственно, поэтому я и пришла — чтобы сказать тебе это. И поблагодарить…
— Я не очень тебя понимаю, но я рад, что ты не сделала то, что собиралась.
— Да… хотела… Удивительно, но сейчас я абсолютно ничего не могу рассказать тебе о вчерашнем своем состоянии. Возможно, потому что оно уже ушло. Парадокс в том, что когда ты не находишься в этом состоянии, описать его невозможно, но еще более невозможно о нем рассказать, когда ты в находишься в нем… Ты понимаешь, о чем я?
— Ну примерно… Хотя и никогда не был в этом состоянии. Кстати, если я не ошибаюсь, в тот раз ты была в очках?
— Да? Возможно… Я уже не помню. Я уже несколько лет ношу линзы.
Я заметил, что народу в кафе поубавилось и стало немного тише. Оля закурила еще одну сигарету.
— Можно? — спросил я, взяв в руки пачку.
— Да, конечно. Извини, что забыла предложить…
— Ничего страшного. Вообще-то, я не курю. Так, иногда, по особым случаям.
— А сегодня особый?
— Похоже на то… Послушай, Оля, может я все-таки могу тебе чем-нибудь помочь?
— А ты никогда не хотел покончить собой?
— Ну мысли бывали разные, конечно. Но так, чтобы реально… нет, такого не было, пожалуй.
— Ты счастливый человек… Знаешь, мне почему-то кажется, что ты поймешь меня, если я тебе расскажу, как передо мной оказался вчера этот флакон с колесами… Точнее, я перед ним. Он был огромный. Больше, чем телефон, который медленно убивал меня своим молчанием, давил как огромная чугунная болванка, выдавливая из меня остатки надежды… Больше, чем наша четырехкомнатная квартира. И больше всего моего прошлого, которое в нем исчезало, как джин в бутылке. Впрочем, может тебе это не очень интересно слушать?
— Нет, мне интересно… Правда, интересно… Я хочу понять…
— Как человек может дойти до такого состояния?
— Да… И это не праздное любопытство, поверь мне.
Оля допила кофе и отодвинула чашку с блюдцем на середину стола. Мы молча смотрели друг на друга, и каждый словно задумался на несколько секунд о чем-то своем. А потом она начала рассказывать…
Мы просидели в кафе почти два часа, выпили еще по 2 чашки кофе, и опустошили пачку сигарет, которая была почти полной, когда Оля села за столик и положила ее на стол.
Потом мы вместе шли до метро и по дороге говорили о посторонних вещах. О театре, о музыке, о бардовской песне, в которой она, как выяснилось, отлично разбиралась. А еще мы успели прочитать по паре любимых стихов, причем, Оля читала по-французски Верлена, который оказался ее любимым поэтом. («Если бы ты мог прочесть его в оригинале, — заметила Оля, — возможно, он стал бы и твоим любимым поэтом, потому что все его переводы — полная ерунда, все это не Верлен…»). Мимоходом затронули писателей и Оля сказала, что Маркесу можно было бы дать Нобелевскую уже за одно название — «Сто лет одиночества».
Мы прошли мимо Манежа и дошли до Библиотеки, спустились в метро. На эскалаторе мы молчали, а потом оказалось, что нам в разные стороны. Гул поездов, толпа, бесконечный поток чужих лиц… И несколько слов на прощание.
— Ну ладно… Спасибо тебе, что потратил на меня время, — она улыбнулась и протянула руку.
— Не за что. Совершенно не за что. Если бы я был уверен, что теперь я могу быть спокоен…
— Конечно, можешь. Я в порядке, не волнуйся.
— Надеюсь… Хочешь я буду звонить тебе каждый вечер?
— Нет, каждый вечер не надо, — Оля засмеялась, — а вот пару раз в неделю можно…
— Ну хорошо, буду звонить пару раз в неделю, — покорно сказал я.
— Бах, ты такой забавный иногда… Звони! А вот и мой поезд. Удачи тебе.
Села в поезд, повернулась, помахала рукой и снова улыбнулась. Короткая стрижка, невысокая тонкая фигурка. «Ну хватит, — одернул я себя, — хватит разыгрывать прелюдию влюбленности, потому что все равно ты на это не решишься, и нечего морочить себе голову…». И я отвернулся, не дожидаясь, пока тронется ее поезд, и пошел к другому краю платформы, а там уже выскочил из туннеля мой поезд о шести вагонах, и двух головах, и были свободные места, и человек с газетой напротив меня, и почти сон, в котором смешался наш разговор в кафе, котенок под машиной, и прокуренная комната общежития, и все каким-то образом тянуло меня в свою сторону, а я просто сидел, закрыв глаза, и делал вид, что я сплю, и никак не мог уснуть… А когда все же уснул, то оказалось, что уже «Станция „Университет“ и мне надо выходить, потому что автомат внутри почти всегда срабатывает безотказно, даже когда погружен в чтение, даже когда погружен в прошлое, или в густой сигаретный дым и серо-зеленые глаза напротив. Серо- зеленые глаза, которые вдруг становятся влажными, и она смотрит в окно, чтобы не выдать себя, но понимает, что выдала, что поздно, что ничего уже не скроешь.
…Я стоял на остановке, поеживаясь от свежего прохладного вечера, и вспоминал ее рассказ. Собственно, рассказа как такового почти не было. История была слишком банальна, чтобы говорить о ней долго и подробно, и Оля сама это понимала, и мне казалось, что ей отчасти было даже неловко об этом говорить… Ну, в конце концов, это происходит почти с каждым из нас… Особенно в молодости, особенно, когда уже на подходе просторное будущее, и неотвязные мысли о том, как будет по утрам, и как по вечерам, о поездках и общих друзьях, и он лежит рядом, и улыбчиво кивает головой, потому что он тоже в это верит, потому что так легко в это верить, когда столько ночей позади, и тела знают малейшую хитрость друг друга, и души можно оставлять незапертыми на всю ночь, открыв все форточки, устроив сквозняк из фантазий, который перелистывает ваши книги, скидывает со стола конспекты, и рисунки, наброски, черновики, (
