некошерную пищу.
— Ну, он может справиться в «Бэер эйтев»[6]. Он уже был в Америке.
— Что он делал в Америке?
— Шил штаны.
— Вы серьезно? — папа вытер лоб.
— Да.
— Ну, он, вероятно, нуждался. Написано, что лучше свежевать скотину, чем побираться… Работа не позор.
— Конечно, но не всякий башмачник — рабби Йоханан…
Папа признался маме, что был бы счастлив, если бы эту тяжбу решал другой раввин. Он уже сильно отвлекся от своих научных трудов и не в силах распутывать все эти «дроби» (так отец называл любое арифметическое действие, более сложное, чем сложение, вычитание и умножение). Ему представлялось, что спорщики в любом случае могут не согласиться с его решением. Он опасался также, что дело передадут в суд и его вызовут в качестве свидетеля. Одна мысль появиться перед чиновником, клясться на Библии, сидеть среди полицейских приводила его в ужас. Он стонал во сне, а утром поднимался раньше обычного, чтобы прочесть молитвы в тишине и просмотреть хотя бы страницу Талмуда. Он ходил по кабинету и вслух дрожащим голосом молился:
— О Господи, душа, которую Ты дал мне, чиста. Ты создал ее, сформировал и вдохнул в меня. Ты сохраняешь ее во мне, и Ты возьмешь ее, а потом вернешь мне…
Он не просто читал молитву — казалось, он защищал свое дело перед Владыкой Вселенной. По-моему, он никогда не целовал с таким жаром тфилин и кисти талеса.
Наконец наступил последний день тяжбы, самый бурный из всех предыдущих. На этот раз не только спорщики, но и раввины кричали. Прежняя их дружба испарилась, они теперь ссорились и оскорбляли друг друга, давали выход накопившимся страстям, пока не обессилели. Папа вынул платок и велел спорщикам ухватиться за него в знак подчинения его приговору. Я стоял рядом и дрожал, уверенный, что папа ничего не понял из этих запутанных фактов и сейчас произнесет приговор, который будет уместен не больше, чем пощечина в знак субботнего приветствия. Однако выяснилось, что папа прекрасно разобрался в споре. Он прочел свою старую испытанную формулу компромисса: делить поровну…
На некоторое время воцарилось молчание. Ни у кого не было сил говорить. Высокий спорщик с редкой бородой уставился на папу дикими глазами, маленький скорчил гримасу, будто проглотил что-то кислое. Желтоглазый раввин цинично улыбнулся, показав желтые зубы, один из которых был покрыт золотом, и это убедило меня, что он действительно был в Америке.
Придя в себя, они снова начали спорить, кричать. Тогда папа заявил:
— Я спросил, хотите ли вы решения только в свою пользу или согласитесь на компромисс.
— Но и компромисс должен быть разумным!
— Это мое решение. У меня нет казаков, чтобы навязать его вам силой.
Раввины удалились со своими клиентами на совещание. Они шептались, спорили, жаловались. Помню, что громче всех протестовала та сторона, которая больше выигрывала от решения. Через некоторое время они, судя по всему, пришли к выводу, что компромисс не так уж плох и, вероятно, лучшего выхода нет. Спорщики, бывшие деловыми партнерами, пожали друг другу руки.
Раввины опять отправили меня за «освежающим» для восстановления сил после битвы. Они уже превратились в старых друзей, один даже рекомендовал другому взяться за некое известное ему дельце. Когда все ушли, в кабинете остались сигарный дым, кожура от фруктов, остатки деликатесов. Папа получил щедрый гонорар — двадцать рублей, кажется, но видно было, что у него остался неприятный привкус. Он попросил маму поскорее очистить стол, открыл окно, чтобы выпустить запахи богатства и суеты. В конце концов, спорщики были коммерсантами, а вот чересчур бойкие раввины его глубоко огорчили.
Папа уселся за чистый стол и возобновил свои занятия. Он жадно потянулся к книгам. Там, в священных книгах, никто не ел сардин, не льстил, не ругался, не говорил двусмысленностей, не отпускал скользких шуток. Там царили святость, истина, преданность.
В хасидском Доме учения, где молился отец, уже знали о сенсационной тяжбе. Дельцы обсуждали ее с папой, говорили, что он приобрел известность в Варшаве, стяжал себе имя, но отец отмахивался.
— Нет, это нехорошо…
Тогда отец стал говорить со мной о Ламед-Вов — тридцати шести неведомых праведниках, простых евреях: сапожниках, портных, водоносах, от которых зависит существование мира. Он рассказывал об их бедности, скромности, мнимом невежестве, так что никто не мог распознать их величия. Он говорил об этих скрытых святых с особой любовью.
— Для Бога одно сердце, исполненное сокрушения, стоит больше, чем тридцать шелковых раввинских сюртуков.
ТОРГАШ
В жизни случаются невероятные вещи, превосходящие любую фантазию. Однажды дверь нашей кухни отворилась, и вошел человек в раввинской широкополой черной шляпе, но в шерстяном сюртуке, доходившем ему лишь до колен, полосатых брюках и блестящих ботинках. Борода у него была слишком правильной формы, явно подстриженная. На молодом розовом лице по-юношески сверкали черные глаза, странно задумчивые. Говорил он на идише с немецким акцентом.
— Уважаемый наставник у себя? — осведомился он.
Ни мне, ни моей матери не приходилось слышать о папе «наставник». Мама указала ему на соседнюю комнату.
Папа радушно приветствовал гостя, предложил ему сесть. Впрочем, он встречал так всех, кто к нему приходил, богатых и бедных. На вопрос, зачем пришел этот человек, прямого ответа не последовало. Создавалось впечатление, что он просто хотел побеседовать с папой, которого, как я сумел заметить, ученость посетителя скоро потрясла. Гость, по-видимому, знал Мишну наизусть. Он упомянул несколько серьезных книг, цитировал на память большие отрывки из них. Беседа становилась все более оживленной, интересной. Папа, сам ученый, автор многих комментариев, с трудом поспевал за гостем. Тот знал все, помнил даже, на какой странице расположен текст, сыпал цитатами из Маймонида, вытаскивал комментарии из рукава. Обратившись к какому-то стиху из Торы, он привел перевод его на арамейский, процитировал абзацы из Онкелоса и Ионатана бен Узиэла.
Папа, как правило, не хвалил никого в глаза, но тут не выдержал:
— Как это человек, не дай Бог сглазить вас, может столько помнить? Вы действительно подобны «сосуду, который не теряет ни капли».
— Позвольте показать вам некоторые рекомендации, — попросил гость.
Он выложил на стол пачку писем с печатями ряда известных раввинов. Знаменитости называли его гением, князем Торы, выворачивающим горы и обращающим их в пыль. По мнению одного из них, экзаменовавшего этого человека, «его руки полны Талмуда Вавилонского, Талмуда Иерусалимского, Сифре, Тосефты, Мехилты…». Папа только потирал лоб рукой.
— Это большая честь принимать вас в своем доме! — воскликнул он и послал меня сказать маме, чтобы она принесла чаю для гостя, и поскорее рассказал ей, какой замечательный человек находится в нашем доме.
Мама, дочь раввина, ценила ученость превыше всего. Я стоял и слушал, стараясь не пропустить ни слова. Папа спросил, откуда гость явился, и оказалось, что вообще он из Венгрии, но повидал много стран. Даже учился вместе с сефардами в одной из турецких провинций. Побывал он в Палестине, дошел до Дамаска и Вавилона, изъездил почти весь мир, знал несколько языков: венгерский, русский, немецкий, арабский. У него был австрийский паспорт, он показал папе визы многих консульств. Я тогда впервые услышал слова «виза» и «консульство». Обычно папа придавал мало значения светским делам, но эти, относившиеся к столь ученой особе, он рассматривал как сочетание Торы с мирской славой. Возбужденный,
