Эта история началась так, как и полагается начинаться всем историям, если они претендуют на достоверность, — то есть с рождения. Ведь именно рождение, как ни крути, есть начало всех начал, миновать которое не удавалось пока никому из живых существ. Но как раз таки этот факт и опускается большинством писателей. Иногда из страха цепной реакции (где рождение, там и беременность, где беременность, там и история знакомства родителей — с чего же начинать?), но чаще из-за художественной ненужности предисловия. У таких авторов герою или героине с самого начала повествования уже лет «дцать», а то и «десят». В таком случае всегда можно где-нибудь в середине произведения отбрыкнуться от въедливого читателя коротеньким описанием рождения и детства персонажа. Но в нашей истории такое «отбрыкивание» не только нежелательно, но и непозволительно, ибо с рождения и только с рождения может начаться этот рассказ.
В ночь с 31 мая на 1 июня в райцентре стояла непогода, если к слову «непогода» применимо понятие «стоять». За окном районного роддома, который местные жители для краткости называли райдомом, свистел ветер и качались деревья. По хмурому осеннему небу торопливо бежали тучи, грозя с минуты на минуту разразиться громом и проливным дождем. Акушерка Нина Ивановна, только что принявшая третьи роды за ночь, спала, положив голову на стол. Все роды были тяжелыми. Первая роженица кричала как резаная и, вместо того чтобы заткнуться и тужиться, отбивалась от акушерки и врача руками и ногами. Нина Ивановна дружелюбно давала ей сдачи и приговаривала:
— Любишь ебаться, люби и сыночка родить.
У второй роженицы была двойня, и пришлось делать кесарево сечение, что было более трудоемко, зато не так долго. Третья рожала тихо и сосредоточенно, покорно следуя всем инструкциям врача- гинеколога. Правда, инструкции эти на девяносто процентов состояли из матерных междометий: гинеколог вторые сутки был с похмелья — и на русский язык их переводила акушерка. Но что толку от стараний роженицы, если ребенок так и не перевернулся к родам и потому полез ногами вперед? Из-за этого роды продолжались почти четыре часа, что было еще не худшим вариантом при таком развитии событий. Когда и эти роды были приняты, обессиленные врач и Нина Ивановна разбрелись по своим комнатам, моля Бога, чтобы эта «родовая горячка», как они называли подобный конвейер, закончилась и они смогли бы вздремнуть хотя бы последние два часа смены.
Нина Ивановна, как обычно, пригубила стопку медицинского спирта для успокоения нервов и, сев за стол, мгновенно уснула. Врач-гинеколог, громко матерясь, принял две таблетки анальгина и включил телевизор, под гул которого хорошо засыпал. Но не прошло и получаса, как за окном раздался шум мотора, послышались мужские голоса, и через пару минут в кабинет Нины Ивановны вбежала молоденькая практикантка Зоя. Она стала трясти уснувшую крепким сном акушерку, испуганно шепча:
— Нина Иванна! Нина Иванна! Роженица.
— Что, опять?! — сонно пробурчала акушерка, не поднимая головы.
— Ну да. Надо идти.
Нина Ивановна с трудом оторвала тяжелую голову от стола и посмотрела на Зою заплывшими от сна глазами.
— Ну, ёб твою мать, Зоя! Почему как с тобой в одну смену, так одна и та же хрень!
Зоя отчаянно заморгала мгновенно намокшими ресницами, и рот ее искривился.
— Я же не виновата, — выдавила она, всхлипывая.
— Ну всё, всё, — поморщилась Нина Ивановна. — Иди лучше Павла Борисыча кликни.
— Ой, нет, — моментально перестав всхлипывать, испуганно сказала Зоя. — Он в прошлый раз в меня табуреткой запустил. Сказал, что я рожениц приманиваю. Типа в мою смену всегда перебор.
— Ладно! — хмуро процедила акушерка и, шаркая усталыми ногами, побрела в коридор.
Четвертая роженица была из области — простая деревенская девка с выпученными коровьими глазами, в которых, казалось, с момента рождения и уже, видимо, до смерти застыло испуганное удивление. Она ничего не говорила, не охала и не стонала. Держалась одной рукой за живот, словно готовилась, если что, подхватить выскользнувший плод.
— Немая, что ли? — хмыкнула Нина Ивановна и, не дождавшись ответа, приказала той ложиться на кровать для родов.
Девка легла послушно, раздвинув ноги.
Через минуту Нина Ивановна уже хлопотала возле роженицы, подсказывая, какую позу лучше принять, и предупреждая, что если та вздумает брыкаться, то получит сдачи. Павел Борисович стоял рядом, зевал и хмуро бормотал что-то вроде «как мне это все остоипиздело».
Однако стоило роженице слегка напрячься, как ребенок тут же сам полез наружу.
— Ну надо же, — удивилась Нина Ивановна, — первый раз такое вижу.
Павел Борисович хмыкнул, но ничего не сказал.
Ребенок лез бойко, деловито, словно уже не в первый раз. Казалось, он даже не нуждался ни в чьей помощи. Через минуту он уже был в руках у акушерки — пухлый, довольный, розовый. Нина Ивановна отточенными движениями пережала и перерезала пуповину.
— Сын? — тихо спросила роженица, приподнимая голову.
— Сын, сын, — хмуро отозвалась акушерка, обтирая младенца.
— Значит, Кузя, — улыбнулась роженица.
— Да ё-моё! — неожиданно разозлился гинеколог. После чего махнул рукой и вышел вон.
— Чего это он? — удивилась роженица.
— Да сегодня что ни имя, то черт-те что. Одна — Лукерья. Двойня — так те вообще Пантелеймон и Варфоломей.
Нина Ивановна растерла Кузе спинку, чтобы он закричал, но так как Кузя упрямо молчал, она вздернула его вверх ногами и хлопнула по заднице. И снова безрезультатно. Тогда акушерка принялась отчаянно шлепать ребенка, приговаривая в такт:
— Давай, сукин сын, ори, мать твою!
Роженица с перекошенным от страха лицом наблюдала за этой малопривлекательной процедурой.
— Ай-а-я! — неожиданно крикнул висящий вверх ногами Кузя и, извернувшись, плюнул прямо в лицо акушерки.
Та вскрикнула и с испуга выронила ребенка прямо на грудь матери, которая успела поймать сына в свои мягкие объятия.
— Свят, свят, свят! — закричала Нина Ивановна, вытерла плевок и перекрестилась. Перекрестилась она, правда, слева направо, так как вечно путалась, с какой стороны и в какую надо.
Кузя при этом, не моргая, смотрел на Нину Ивановну. Нина Ивановна, не моргая, смотрела на Кузю. В эту секунду за окном сверкнула молния и раздался гром. Задребезжали стекла, и мигнуло электричество. Нина Ивановна вздрогнула и отступила на несколько шагов назад, не сводя испуганного взгляда с Кузи. Затем опрометью выбежала из палаты.
— Павел Борисыч!!! — влетела она без стука в кабинет к гинекологу.
Тот сидел на подоконнике и курил, стряхивая пепел в консервную банку из-под шпрот.
— Ну что еще? — отозвался он недовольно.
— Этот ребенок… он…
— Помер, что ли? — встревожился врач. Он сразу представил предстоящую волокиту с документами, справками, объяснениями, перекошенные лица родственников, разбор полетов у заведующего, и ему стало тоскливо.
— Да нет! Живой же ж, гад. Я его шлепнула, а он мне в лицо плюнул и еще это… «бля» крикнул.
Гарантировать точность расшифровки Кузиного крика акушерка была не могла, но вкупе с плевком это выглядело убедительно. Гинеколог равнодушно пожал плечами и ничего не сказал.
— Да вас как будто это и не смущает вовсе! — возмутилась акушерка.
— А что такого-то? — удивился Павел Борисович. — Ну плюнул. Ну выругался. Я, может, тоже бы выругался, если б меня стали по заднице колошматить.
— Но не через минуту же после рождения!
— Да ослышались вы, с кем не бывает.
