попозже.
— Глупости, пусть подождет здесь, в тепле. Отец скоро вернется. Он у нас небольшой любитель пиров, — с улыбкой пояснила она мне, все так же выглядывая из-за плеча слуги. — Добрый вечер, доктор Бруно. Заходите, прошу вас!
Слуга в растерянности переводил взгляд с молодой госпожи на меня.
— Ваш отец, мистрис, вряд ли одобрит… — завел он, но София взмахом руки прервала его.
— Доктор Бруно — гость моего отца, Адам, и прославленный философ. Отец будет возмущен, если я не окажу такому человеку подобающего гостеприимства. Будьте добры, примите у доктора Бруно его плащ и принесите нам вина.
Адам совсем растерялся, но приказа своей госпожи ослушаться не посмел: поклонился и отступил в сторону, пропуская меня внутрь, но смотрел при этом все так же недоверчиво. София вновь улыбнулась и жестом пригласила меня следовать за собой. Мы прошли в столовую с высоким потолком, где ужинали накануне. В другом конце столовой была еще одна дверь.
София была одета в простое платье зеленого цвета, темные волосы волной спадали ей на спину. Она двигалась с непринужденной уверенностью истинной красавицы. Вслед за ней я прошел в комнату с темными панелями на стенах. В камине неярко горел огонь; возле окна стоял массивный дубовый стол, заваленный книгами и бумагами.
— Это кабинет отца, можете подождать его здесь, — любезно предложила девушка, усаживая меня в одно из обтянутых гобеленовой тканью кресел возле камина. Она остановилась, ей явно что-то хотелось спросить у меня. — Почему вы не пошли на ужин в колледж Церкви Христовой, доктор Бруно?
— Не было у меня настроения пировать. С сожалением должен признать, что аудитория оказалась на стороне вашего отца. — Я опустился в кресло поближе к камину. — В риторике он безусловно одержал надо мной верх.
— Растоптал все ваши аргументы, даже не выслушав? — сочувственно улыбнулась София. — Мой отец не умеет спорить по правилам, Бруно, — не дожидаясь ответа, продолжала она. — Вся его сила — в непоколебимой уверенности в своей правоте и неправоте остальных. Просто удивительно, как подобная самонадеянность помогает ему оспаривать чужие аргументы. Прежде я думала, что это всего лишь заносчивость, но с годами стала понимать, что причиной всему — страх.
Я вопросительно посмотрел на нее. Для столь юной девушки она была на редкость умна.
— Всю свою жизнь он полностью зависел от покровительства сильных мира сего, таких как граф Лестер. Все академики и священнослужители ищут покровительства. — В голосе ее прозвучала нотка сожаления. — Отец знает, как оно ненадежно, и поэтому живет в постоянном страхе потерять свою должность. За последние годы в университете было столько интриг, столько человек было уволено по доносам: они, мол, общаются с подозрительными людьми, читают запрещенные книги или попросту произнесли неосторожную фразу… — Она тяжело вздохнула. — А после того, что стряслось с Эдмундом Алленом, отец и вовсе не оправился.
— Отчего же? Разве он тоже втайне сочувствует Риму?
— Вот уж нет! Да он последний, кто… — Она даже головой затрясла, таким нелепым показалось ей мое предположение. — Но мы видели, как профессора и все остальные сразу же сплотились против Аллена. Старая дружба тут же была забыта, все беспокоились только об одном: как бы близость к Аллену не была вменена им в преступление. В наши времена обвинить можно кого угодно и в чем угодно. Обвинение может оказаться и ложным, но грязь-то все равно пристанет. А мой отец превыше всего дорожит надежностью своего положения. Все перемены, говорит он, лишь к худшему. Он не злой человек, но ему приходится жить с оглядкой, он защищает себя, свое положение и свою семью, точно медведица медвежат. Оттого-то он и кажется таким строгим и самоуверенным, хотя это вовсе не так.
Усмехнувшись собственным словам, девушка наклонилась и поворошила угли в камине. Кто-то негромко постучал в дверь — вошел Адам с кувшином вина, поставил его и два кубка на низенький деревянный столик у огня.
— Спасибо, Адам. Пошли в кухню за хлебом и сыром, и, наверное, там найдется кусок холодного пирога. Думаю, наш гость проголодался.
Я благодарно кивнул. Только сейчас я сообразил, что, в гневе отказавшись от ужина в колледже Церкви Христовой, лишил себя возможности подкрепиться перед сном. Теперь мой желудок протестовал против такого с ним обращения.
Адам поклонился (взглядом он все же не мог не выразить мне свое неодобрение) и вышел, намеренно не прикрыв за собой дверь. София поднялась и сама закрыла ее. Я налил нам вина.
— Вы так стучали в дверь, что мертвого могли поднять, Бруно, — заговорила она, усаживаясь напротив меня и уютно, как котенок, свернувшись в кресле. — И лицо у вас было бледное, как у мертвеца. Я уж испугалась, что вы принесли весть о новом несчастье.
— Ничего подобного, уверяю вас, — ответил я и с удовольствием глотнул вина.
— Так что же привело вас к нам, да еще с такой поспешностью? Вам пришло в голову блестящее опровержение замшелых доводов моего отца и вы решили срочно изложить их — лучше поздно, чем никогда? — Девушка с улыбкой указала на листок бумаги, который я все еще судорожно сжимал в руке.
— Нет, блестящее опровержение придет мне в голову только ночью, — полушутя ответил я, передавая ей заветный листок. — А вот это послание вы сумеете расшифровать?
Она взглянула на рисунок и в недоумении подняла взор:
— Это же схема мироздания согласно вашему Копернику, разве не так?
Я кивнул.
— Но зачем было так спешить, если диспут уже закончился?
— Вам ничего не кажется странным в этом рисунке?
Слегка нахмурившись, девушка присмотрелась к рисунку. На миг ее глаза расширились, затем она подняла голову и небрежно ответила:
— Солнце как-то не совсем обычно нарисовано.
— Вот именно.
— На колесо похоже. Очень изящный рисунок, — добавила она, возвращая мне листок.
— Изящный, но заслуга в этом не моя — не я это нарисовал.
— Кто же? И откуда это у вас?
— Мне это прислали. Понятия не имею кто, но в этом рисунке может скрываться некий смысл. Я хотел посоветоваться с вашим отцом.
Девушка громко засмеялась.
— Вы примчались и колотили в дверь так, словно наступил конец света, только потому что вам понадобилось показать отцу это? Право, Бруно, кто-то подшутил над вами. Подшутил и над вашим Коперником. Отец будет недоволен, если вы вздумаете отвлекать его такими пустяками.
— Возможно, вы правы, — спокойно отвечал я, забирая у нее листок и разглаживая его в ладонях. — Но все же я хотел бы дождаться вашего отца, если вы не против.
Она кивнула. Я так и не понял, что за выражение мелькнуло в ее глазах, когда она внимательнее пригляделась к рисунку. Узнавание? Страх? Казалось невероятным, чтобы девушка была посвящена в тайное значение этого «колесика». Но если учесть, насколько тесно все общались в университете, вполне можно было допустить, что этот символ — если он был известен Роджеру Мерсеру и моему неизвестному корреспонденту — был знаком также и другим обитателям колледжа, в том числе и Софии.
— Скажите, — заговорил я, откидываясь на спинку кресла и обводя жестом высокие книжные шкафы у стены, — у вашего отца найдется издание Фокса?
София закатила глаза.
— Вы бы еще спросили, найдется ли у папы распятие. Мой отец собрал у себя все три издания мастера Дея, причем второе и третье в двенадцати томах каждое. А нынешним летом ожидается очередное издание, и, пари держу, его он тоже пожелает присоединить к своей коллекции. Вот уж в чем наш дом недостатка не ведает, так это в изданиях Фокса. Какое из них вам нужно?
— Не знаю. — Я пробежал взглядом по наваленным на столе книгам и вновь обратился к Софии: — «Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтобы я сделался чистым хлебом Христовым».
На ее лице я не увидел ничего, кроме вежливого недоумения.
