— Терпеть не могу ездить верхом, — заворчал он. — Нужна карета. А всего лучше подождать, пока прояснится. — Последнюю фразу он произнес уже более веселым голосом, откинувшись на спинку высокого стула и с удовольствием оглядывая богатое убранство зала.
— Времени нет, — отвечал Сидни. — Диспут состоится послезавтра, и нашему оратору нужно время, чтобы отдохнуть и подготовить сокрушительные аргументы. Да, Бруно?
— Верно, — отозвался я, с улыбкой отворачиваясь от окна. — А потому сейчас я вынужден просить у вас прощения и удалиться.
Сидни опечалился.
— Посиди еще, перекинемся в картишки, — взмолился он. В голосе его явственно звучала тревога: ему совсем не улыбалось остаться наедине с пфальцграфом.
— Полагаю, остаток вечера мне следует посвятить книгам, — ответил я, поднимаясь. — В противном случае наш диспут, боюсь, будет неинтересен.
— Я немало их выслушал, вытерплю и этот, — вмешался пфальцграф. — Бог с ним, сэр Филип, мы с вами и так неплохо проведем вечер. Почитаем друг другу стихи, если вы не против. И пусть подадут еще вина.
Сидни смотрел на меня, как утопающий на последнюю свою надежду, но я лишь подмигнул ему, выходя за дверь. Кто из нас профессиональный дипломат? То-то: вот пусть и возится с пфальцграфом, для Сидни это дело привычное. Звучные раскаты грома разносились над крышей, пока я пробирался по замысловато украшенной лестнице в отведенную мне спальню.
Я не сразу принялся за бумаги, прилег на кровать. Гроза приближалась к Виндзору, раскаты грома и вспышки молний участились, небо полыхало всеми оттенками зеленого. Дождь барабанил по стеклу окна и по черепице крыши, а я пытался понять, почему утреннее предощущение открытий сменилось каким-то дурным предчувствием. Мое пребывание в Англии, в особенности же будущность моего великого труда, зависели от успеха этой поездки в Оксфорд, но что-то меня тревожило, не давало покоя. За годы скитаний без связей и без прочного положения я привык полагаться только на самого себя и на свой инстинкт, а потому не мог пренебречь столь внезапной сменой настроения. Я привык доверять своей интуиции, и она, как правило, меня не обманывала. Или на этот раз интуиция меня все же подвела, и дело в том, что я в очередной раз готовлюсь сменить личину, предстать не тем, кто я есть?
В Лондоне я был гостем французского посла. Так распорядился мой покровитель король Генрих, нехотя отпустивший меня из Парижа. Я прожил у посла меньше недели, как вдруг меня вызвал к себе сэр Фрэнсис Уолсингем, государственный секретарь королевы Елизаветы. Подобное приглашение отклонить было невозможно. Гонец, вручивший мне послание министра, не мог объяснить, каким образом столь могущественный вельможа узнал о прибытии в Англию моей ничтожной персоны и что ему от этой персоны нужно.
На следующее утро я отправился верхом в особняк на Сизинг-Лейн — оживленной и богатой улице к востоку от Сити. Слуга провел меня через дом в аккуратный внутренний двор. Там ровными рядами рос самшит, дальше ряды его расступались, и открывался ровный газон, а за ним — фруктовый сад. Невысокие деревья были сплошь усыпаны белыми и розовыми цветами, а посреди всего этого великолепия, словно под роскошным пологом, стоял высокий человек в черном и смотрел вверх, на переплетенные ветви.
Слуга кивком направил меня к этому человеку, и тот обернулся ко мне. Предзакатное солнце стояло у него за спиной, и я не видел выражения его лица; лишь силуэт, узкий, черный, подсвеченный золотистым закатным светом. Остановившись в нескольких шагах от министра, я низко поклонился, постаравшись, как мог, выразить ему свое почтение:
— Джордано Бруно из Нолы к вашим услугам.
— Buonasera, Signor Bruno, е benvenuto, benvenuto,[6] — приветливо отозвался он и двинулся навстречу, протягивая мне правую руку. По английскому обычаю, мы обменялись рукопожатиями, как равные. Итальянское приветствие из его уст прозвучало почти без жесткого британского акцента, и, когда министр приблизился вплотную, я наконец-то смог рассмотреть его лицо — длинное, вытянутое, казавшееся суровым под плотно прилегавшей к редеющим волосам шапочкой. На вид ему было лет пятьдесят. Глаза сэра Уолсингема светились умом, так что и без слов было ясно: этот человек время на пустяки не тратит и глупцов не терпит. Но на его лице были и следы тяжкой усталости: по-видимому, этот человек нес тяжкое бремя и знавал бессонные ночи.
— Две недели тому назад, доктор Бруно, я получил от нашего посла в Париже письмо с известием о вашем прибытии в Лондон, — без предисловий начал он. — Вы хорошо известны при французском дворе. Посол сообщает также, что «не может одобрить» вашу религию. Что бы это значило?
— Он намекает либо на то обстоятельство, что я некогда принадлежал к монашескому ордену, либо на то, что я больше к нему не принадлежу, — ровным голосом отвечал я.
— А может быть, речь идет совсем о другом? — Уолсингем пристально посмотрел на меня. — Но об этом мы еще поговорим. Сначала скажите мне, что вам известно обо мне, мессир Филиппо Бруно?
До тех пор я не смотрел ему в глаза — теперь резко поднял голову, озадаченный и несколько сбитый с толку. Несомненно, этого он и добивался. От имени, данного мне при крещении, я отказался, когда принял постриг в монастыре Сан-Доменико Маджоре. Вместо него я получил имя Джордано и лишь ненадолго в пору своих скитаний вернул себе имя Филиппо. Так изящно Уолсингем продемонстрировал мне, насколько велики его возможности и обширны сведения. Конечно же он был доволен произведенным эффектом, но я быстро оправился и сказал:
— Я вижу одно: лишь глупец попытался бы утаить что-то от человека, который при первой же встрече называет меня тем именем, что дали мне родители, — именем, о котором я позабыл на двадцать лет.
Уолсингем улыбнулся:
— Пока этого достаточно, вы же не глупец. Вам присуща опрометчивость, но отнюдь не глупость. А теперь, если желаете, я скажу вам, что мне еще известно о вас, доктор Джордано Бруно из Нолы.
— Разумеется, но, надеюсь, вы позволите мне отделить истину, пусть даже не слишком приятную, от пустых слухов.
— Превосходно. — Он снисходительно улыбнулся. — Вы родились в Ноле близ Неаполя, вы сын солдата и в отрочестве поступили в монастырь Сан-Доменико Маджоре. Примерно через тринадцать лет вы покинули монастырь и три года скитались по Италии, спасаясь от инквизиции, объявившей вас еретиком. Затем вы преподавали в Женеве и во Франции, добрались до Парижа и пользовались там покровительством короля Генриха. Вы преподаете искусство памяти, которое многие считают чернокнижничеством, и страстно защищаете учение Коперника, объявившего Солнце, а не Землю центром Вселенной, хотя это учение и католики, и лютеране единодушно считают ересью.
Он глянул на меня, ожидая подтверждения, и я кивнул.
— Вам многое известно, — признал я.
Уолсингем снова улыбнулся.
— Вот уж это вовсе не магия, Бруно. В Падуе вы пробыли недолго, но там вы свели знакомство с английским придворным Филипом Сидни. Ну так вот — в скором времени он женится на моей дочери Фрэнсис.
— Более достойного зятя вы не могли бы найти. Буду счастлив встретиться с ним, — искренне ответил я.
Уолсингем кивнул.
— Любопытно все же, почему вы ушли из монастыря?
— Меня застукали, когда я читал Эразма в нужнике.
С минуту он молча взирал на меня, потом закинул голову и расхохотался. Такой густой, с хрипом, хохот мог бы быть у медведя, если бы медведь умел смеяться.
— У меня имелись и другие сочинения из списка запрещенных книг. Настоятель вызвал инквизитора, но я успел сбежать. За это меня отлучили. — Я прошелся взад и вперед, сложив руки за спиной и сам себе удивляясь: вот уж не думал, что буду вспоминать эти события в зеленом английском саду.
С каким-то непонятным выражением лица министр присмотрелся ко мне и покачал головой, словно я его озадачил.
— Интересный вы человек, Бруно. Вам пришлось бежать из Италии от обвинений в ереси, но в
