— Вы донесете о моих мятежных словах, доктор Бруно? — Он растянул тонкие губы в улыбке, не сводя с меня глаз. — Впрочем, второй раз уши мне все равно не отрежут.
— Я никогда ни на кого не доношу, кто бы что ни говорил, — спокойно отвечал я, глядя ему прямо в глаза и давая понять, что не боюсь его. — Я приехал в вашу страну, чтобы свободно говорить и писать, что думаю, и полагаю, что на такую же свободу здесь имеет право каждый гражданин.
— Писать свободно — о чем? — Бернард отлепился от стены у камина, расцепил сложенные на груди руки, и его белесые глаза уставились на меня.
— Обо всем, о чем пожелаю, — ответил я, обернувшись к нему. — Так я понимаю свободу.
Дженкс бережно положил часослов на верстак, заваленный инструментами, потребными для переплетных и реставрационных работ. Я следил за тем, как он аккуратно раскладывает свои инструменты, и мне вдруг пришло в голову: а горло-то вполне можно перерезать не бритвой, а острым переплетным ножом.
— Много ли книг вы отправляете на континент? — спросил я, указывая на часослов и стараясь говорить как можно небрежнее.
Однако от внимания Дженкса, видимо, ничто не ускользало: он быстро глянул на меня, потом снова на доктора Бернарда.
— Порой в руки мне попадают книги, за которые в этой стране человек может угодить в тюрьму, а то и куда-нибудь похуже, — отвечал он задумчиво. — Для таких книг я нахожу покупателей за морем. Но, по правде говоря, у меня нет недостатка в клиентах из Оксфорда и Лондона — людей вроде вас, которые не признают запрета на чтение книг, поскольку считают, что Господь дал нам разум и способность мыслить, чтобы самим оценивать прочитанное. Такие люди готовы рисковать ради знания. — Коротко усмехнувшись, он в очередной раз обменялся взглядом с Бернардом. — Доктор Бернард сообщил мне, Бруно, что вы интересуетесь редкими книгами, особенно такими, которые считаются безвозвратно утраченными.
Бернард как прилепился к стене у огня, так и стоял там неподвижно, лишь слегка усмехаясь. Понятно, подумал я, ведь Бернард был библиотекарем в колледже Линкольна во время великой чистки оксфордских хранилищ, когда власть пыталась истребить еретические книги — точно так же, как пытался это сделать мой настоятель в Сан-Доменико.
— Вижу, вы хотите что-то спросить, доктор Бруно, — усмехнулся Дженкс.
— Книги, изъятые из университетских библиотек, тоже попадали вам в руки?
— Многие. — Дженкс снова посмотрел на Бернарда, потом склонился над своим верстаком. — Многие библиотекари сами сжигали еретические тексты в угоду инспекторам, но те, кто понимал их ценность, отдавали мне, чтобы они не пропали для потомства.
Я тоже взглянул на Бернарда; тот оставался неподвижен.
— А то, что было изъято из Линкольна в пору большой чистки, тоже попало к вам?
— Я помню каждую книгу, прошедшую через мои руки, доктор Бруно. Вижу, вы сомневаетесь, однако, уверяю вас, это не похвальба. И когда я говорил синьору Флорио, что могу добыть любую книгу за соответствующую цену, это опять-таки было правдой. — Взгляд его со странным голодным блеском устремился к кошельку на моем поясе, а я поспешил прикрыть его рукой — как человек, оказавшись вдруг голым, в растерянности прикрывает промежность. — Вы имели в виду какую-нибудь конкретную книгу?
Этот человек будто играл со мной. Его постоянные намеки на деньги начинали беспокоить меня. Я ругал себя за то, что так легкомысленно выставлял на всеобщее обозрение кошелек Уолсингема и позволил этому типу запереть меня в своем магазине. Теперь, если он вздумает ограбить меня, придется драться. Я взглянул на верстак, прикидывая, успею ли при необходимости схватить один из ножей. Дженкс словно прочитал мои мысли — взял маленький ножик с серебряной рукоятью и принялся вычищать грязь из-под ногтей.
— Здесь вы можете говорить откровенно, Бруно. Вам меня не напугать, сколь бы опасной ни была интересующая вас книга с точки зрения государства или Церкви — не важно, какой именно Церкви.
— Значит, по вашему мнению, ереси не существует? — спросил я, не сводя глаз с ножа в его руке.
— Вы меня неправильно поняли. — Дженкс шагнул ко мне, и я невольно попятился: в его прозрачных глазах мне почудилась угроза. — Для меня ересь безусловно существует. Существует истинная Вера и Церковь, которую основал Сын Божий и утвердил на Петре-камне, но существует и кощунственная мерзость, основанная жирным распутным калекой, который не умел держать петушка в штанах и оставил королевство в наследство своему поганому отродью. Я полагаю, ни одну книгу не следует прятать от человека, обладающего умом и могущего постичь истину. Полагаю, Бруно, я знаю, где истина. Но знаете ли это вы, вот в чем дело.
— Этого вопроса я не понимаю, — ответил я, напрягшись.
— Понимаете, — возразил он.
Голос книготорговца звучал приятно, даже весело, но в глазах была сталь; он как-то незаметно перемещался, преграждая мне путь к выходу. Меня прошиб пот, хотя перед этим я до костей промерз в мокрой одежде. Оглянулся на Бернарда — тот стоял себе у камина, словно происходящее в комнате не имело к нему ни малейшего отношения. Окутанный длинной черной мантией, с тощей шеей и дряблой кожей, он смахивал на старого стервятника, которому не терпелось поживиться падалью.
— Я хочу знать, на чьей вы стороне, доктор Бруно, — продолжал Дженкс.
— Я и не думал, что придется выбирать какую-то сторону. — Теперь мы стояли лицом к лицу. — Для меня это как-то слишком примитивно.
Дженкс вдруг расхохотался, будто залаял.
— Так и скажете ангелу в Судный день? Когда Сын Человеческий явится, чтобы отделить овец от козлищ, вы и ему скажете, что вы — не из тех и не из других, ибо всякое деление слишком примитивно? — Внезапно он отбросил нож; тот упал на верстак, и уже без ножа Дженкс шагнул вперед и мягко опустил руку мне на плечо; я стоял неподвижно. — Вы — настоящая загадка, доктор Бруно, вам это известно? — Прозрачные переливающиеся глаза, казалось, так и прощупывали мое лицо. — Римская церковь вас отлучила, но католический монарх принял под свое крыло. Вы отвергаете авторитет папы и распространяете ересь этого поляка Коперника, но тем не менее, как я слышал, прилюдно именуете себя католиком. Так кто же вы такой, доктор Бруно?
Я посмотрел ему прямо в глаза.
— Я — сын Католической церкви, мастер Дженкс. Вы, кажется, единственный человек в Оксфорде, кто усомнился в моей принадлежности Риму. Вашим согражданам же не лень перейти на другую сторону улицы, чтобы плюнуть в меня.
— Вы ходите на мессу? На исповедь?
— Это допрос? Вы — отец инквизитор?
Он молча продолжал гипнотизировать меня взглядом, лишь уголок рта кривился в презрительной усмешке.
Я вздохнул и ответил:
— Да, я хожу к мессе.
— Однако сюда вы приехали с сэром Филипом Сидни, любимчиком этого ублюдка Елизаветы, известного своей борьбой с католиками.
— А также вместе с пфальцграфом Ласким. Его религия тоже вызывает у вас сомнения?
— Лаский — вельможа, — нетерпеливо отмел мое возражение Дженкс. — А вы — беглый монах, безработный философ, хотя, судя по этому кошельку, плату вы получаете неплохую. В городе поговаривают о ваших денежках. — Взгляд его вновь уставился на мой пояс. — Как вы оказались в компании Сидни?
— Я познакомился с ним в Падуе. Он тоже поэт. Вы, кажется, пытаетесь в чем-то обвинить меня, Дженкс?
Мне уже надоела эта игра, но я продолжал ее, лишь надеясь, что Дженксу известна судьба книг, собранных деканом Флемингом, и он поможет мне найти пропавшее сокровище — герметическое сочинение на греческом языке.
— Ни в чем я вас не обвиняю, — ответил он, успокоительно похлопывая меня по плечу. Манеры его вдруг резко изменились. — Я думал, вы лучше других понимаете, как важно знать, с кем имеешь дело, прежде чем откровенничать. Не так часто в «Колесо Катерины» забредают чужаки, а уж тем более такие,
