— Вот вы тут сидите, — кричал он портному Шоелке, жуликоватому парню, который выбивает для агента Залкера долги, — а два дня назад на этом месте сидел сам Азриэл Пойзнер!
И все за столом хохотали, хотя никто толком не понимал, что в этом смешного. Залкер, агент по продаже швейных машин Зингера, щуплый, по-мальчишески быстрый, потирал ручки и радостно улыбался в седоватые усы, будто неожиданно попал на обрезание к гостеприимным хозяевам. После четвертого стакана его плутоватое личико и крепкая, жилистая шея пошли красными пятнами, он вместе со стулом откинулся назад, к стене.
— Чтоб я так жил, Прегер, — сказал он, — идите ко мне в компаньоны. Чтоб мне помереть, если вы не будете зарабатывать в пять раз больше, чем с хозяйскими сорванцами в талмуд-торе.
В ответ Прегер наполнил стаканы.
— Давайте выпьем за то, — предложил он, — чтобы все наши благородные и уважаемые хозяева лопнули, да поскорее.
Оба отвечают взрывом хохота, и агент Залкер, и портной Шоелка. Разбитной малый с черным цыганским чубом над низким лбом и большими бегающими глазами, от радости он не может усидеть на месте. Почтарь не отрываясь смотрит через открытую дверь в коридор, а Шоелка с полным стаканом в руке тянется к Зайнвлу и клянется, что всем простым людям в Ракитном Прегер как отец родной:
— Настоящий друг, чтоб я так жил… А голова какая, а? Всю Тору знает с комментариями…
Почтарь Зайнвл вздернул бороду, затянулся папиросой и выпустил в потолок струю дыма. Когда-то, в молодости, он донес на троих евреев и за это на пять лет был отлучен от общины, жил отдельно от всего города. С тех пор он отвык разговаривать, все время молчит, только улыбается в рыжую бороду, чуть тронутую сединой. Целыми днями простаивает, опершись на ворота, курит папиросу, вставленную в длинный деревянный мундштук, и ждет десять своих упряжек, которые развозят по округе депеши. Он не забыл, что когда-то донес на троих евреев. Прегера, своего квартиранта, он уважает, очень уважает, но молчит, не знает, как об этом сказать. Вдруг он уходит к себе, возвращается с двумя зажженными свечами в субботних подсвечниках и ставит их на стол перед Прегером. Может, он думает, что так будет веселее? Или просто хочет, чтобы его, почтаря Зайнвла, заметили?
— Зайнвл! — кричит агент Залкер. — Холеру тебе в живот, сядь и выпей!
— Да подождите вы! — перебивает Прегер, в синей шелковой рубахе нараспашку, с рюмкой в руке.
Он встал и хочет произнести речь: что такое настоящая человечность, в ком она еще осталась? Да только в простых людях, его добрых друзьях — агенте Залкере, жуликоватом Шоелке и доносчике Зайнвле. Но Залкер не дает ему сказать. Он обнаружил под столом чью-то ногу в лаковом сапоге и спешит выяснить, чья она: его или портного Шоелки. Оказывается, это нога Шоелки, но Залкер не отпускает сапога и, задыхаясь от смеха, требует, чтобы Шоелка пропел стих из Иезекииля: «Как проверяет пастух свое стадо…»
На улице женщина чешет в затылке чулочной спицей и слушает, как Шоелка поет, пытаясь вырваться, а двое босоногих мальчишек заглядывают в комнату через распахнутое окно. Они стоят на цыпочках и держатся за наличник. Что происходит в доме? Там накурено, душно, на столе среди пустых и полных бутылок горят две свечи и портной Шоелка обеими руками изо всех сил колотит себя в грудь и плачет, потому что Залкер его не любит.
— Чтоб я так жил, — рыдает Шоелка, — он думает, я служу ему за деньги. А я его люблю… Вот разориться мне, чтоб у меня осталось меньше, чем эта рюмка водки стоит. И вас люблю, пан Прегер, чтоб я так жил. Что угодно для вас, только скажите…
После дружеской попойки у почтаря Зайнвла Прегер неделю ходил с больным горлом и говорил скрипучим, как старое дерево, голосом, будто славно погулял на затянувшейся еврейской свадьбе. Шли дожди, город трое суток стоял холодный, темный и насквозь промокший. По улицам брели в калошах и закатанных брюках, пробирались по грязи и лужам, в которых плавали сорванные ветром зеленые листья. Когда дождь прекратился, холодный ветер еще долго не мог разогнать тяжелых, черных туч. Он рвал крыши и раскачивал деревья, из-за туч было темно, и казалось, что лето прошло, едва успев начаться, и больше никогда не вернется.
В эти холодные дни заведующий Прегер закончил учебный год в талмуд-торе. Он по-прежнему не давал проходу служанке Хайке, без устали повторяя, что она ему нравится и он хочет на ней жениться, жениться назло всему Ракитному.
Хайка, быстрая и веселая, с натруженными ловкими руками, расхаживала нарядная, как невеста, и хозяйка заезжего дома, старая, больная соломенная вдова, всем жаловалась, что девушка совсем отбилась от рук — даже в комнатах не убирает.
А Хайке было все равно. Она говорила, что верит в слова Прегера не больше, чем в Иисуса:
— Что Прегер говорит, что собака лает — для меня никакой разницы.
И все же каждый вечер наряжалась и бежала посмотреть, не ждет ли Прегер на улице, у забора. Они часами напролет стояли там, в темноте, как деревенские парень и девушка. Прегер гладил ей руки и рассказывал, что после свадьбы они вдвоем на все лето уедут в далекий южный город, поселятся у мужика в хате, Хайка заведет цыплят и будет сыпать им просо…
— Ну, Хайка, — спрашивал он ее, — хотите так?
А Хайка смотрела на него с дразнящей улыбкой и бесстыжими огоньками в глазах.
— Прегер, — отвечала она, — черт вас разберет, Прегер…
XI
Хава Пойзнер вернулась из окружного города в пятницу, незадолго до наступления субботы, и по ее лицу ничего не было видно, невозможно было понять, выходит она, в конце концов, за Деслера или нет.
Вечером она, как обычно, сидела на крыльце закрытого магазина, и с ней сидел Аншл Цудик, тридцатилетний здоровяк, местный ученый. Он напечатал в журнале несколько статей на древнееврейском, а недавно вернулся из Палестины. Еще с ними был богатый, тихий студент, приезжий родственник мадам Бромберг. Надо сказать, богатому и тихому студенту, кажется, было все равно, выйдет ли Хава Пойзнер за Деслера. Ему хватало того, что он может спокойно сидеть с ней рядом и курить папиросу за папиросой из своего серебряного портсигара. Студент уже познакомился и сдружился со всеми близкими Хавы Пойзнер. Но лучше бы Хава больше не уезжала и не оставляла его одного. Что касается статей, то он тоже писал в крупный русский журнал, посвященный коммерции, который субсидировал в большом далеком городе его богатый отец. Жаль только, что Аншл пишет на древнееврейском, студент не знает этого языка. Но может, у Цудика найдется что-нибудь переведенное, он бы с удовольствием прочитал.
Ракитное казалось ему одной большой семьей, все жители — родственники. Только он им чужой, приезжий богатый студент. Но он успел прижиться в Ракитном, стал своим. Все называют его просто по имени. «Боря, — говорят, — вон Боря пошел».
Когда Хавы Пойзнер не было дома или она спала допоздна, он приходил к Ханке Любер и подолгу рассматривал статуэтку Мейлаха.
— Жаль, — говорил он. — Из этой статуэтки, наверно, могло бы что-нибудь получиться.
Он был очень огорчен, что Мейлах так рано умер, и часто говорил об этом — вот как сейчас, сидя на крыльце с Хавой Пойзнер и Цудиком.
А Хава Пойзнер о чем-то задумалась. Она сидела на ступеньках, обхватив руками колени и упершись в них подбородком, и удивлялась:
— Если считать и старый, и новый город, в Ракитном примерно девять тысяч жителей. Так почему же среди них нет ни одного интересного человека?
С улыбкой она смотрела на дешевый галстук Цудика. Возможно, она говорила так нарочно, Аншлу в пику. Хава Пойзнер была невысокого мнения о еврейских молодых людях. Но Цудик был терпелив, его нелегко было пронять. Он пару лет проучился в Бейруте. Кроме того, в Палестине он познакомился с самим
