отраженное облаками или воздухом, насыщенным влагой и подсвеченным звездами. Заметив эти отдаленные отблески, я часто вспоминаю счастливые часы, когда-то проведенные в Хайленде, когда мне довелось посетить там Джорджа и Мэри Смит. Вместо того чтобы заснуть в своей комнате, я, бывало, часами пролеживал не смыкая глаз, любуясь через окно огромными спицами света, вращающимися так же торжественно, как и сама Земля.
Всю ночь в море блуждают огни судов, сближающихся с берегом: зеленые — идущие на юг, красные — плывущие на север. Рыболовные шхуны и тральщики, отдавая якорь в двух-трех милях от берега, выставляют на мачте яркий огонь. Я часто наблюдаю, как они подходят к месту стоянки на заходе солнца, но не вижу, когда суда снимаются с якоря, потому что обычно это случается на рассвете. Работая по ночам, рыбаки освещают палубу множеством масляных фонарей. Наблюдая за ними с берега, можно подумать, что суда охвачены пламенем.
Я наслаждался этим зрелищем в ночной бинокль. Дыма не было видно, и я различал только раскачивающиеся огни, красноватые отблески на вантах и парусах, тусклые блики за бортом, непроницаемую тьму и затерянный в ней океан.
Однажды в июле, часа в три, когда я возвращался домой после одной из своих северных экспедиций, ночь в одно мгновение обратилась в жгучий, фантастический полдень. Я остановился как завороженный и начал озираться вокруг. Огромный метеор, каких я никогда не видел, сгорал в небе, чуть западнее зенита, испуская лучезарное пламя. Пляж, дюны и океан возникли перед глазами без теней и движения, словно из пустоты, — пейзаж, где на мгновение все застыло, картинка из сказочного сна.
Ночной пляж имеет собственный голос, сливающийся в гармонию с чуть слышным шорохом вечно пересыпающихся песков, торжественным ритмом набегающих волн, вечностью звезд, висящих словно фонари в небесной вышине; этот звук — тонкий посвист птицы. В начале лета мое появление обычно застает ее на гнезде; она улетает прочь, потревоженная и невидимая, издавая жалобный, мелодичный посвист. Я говорю о свистящем зуйке Charadrius melodus, иногда называемом пляжным зуйком или утренней птицей. Звук этой пичужки — самая благозвучная нота из всех звуков, издаваемых птицами Северной Атлантики.
С наступлением лета я часто готовлю себе походный ужин на пляже. За желтым, солоноватым пламенем, потрескивающим над пирамидой, сложенной из плавника, бочоночных донышек, сломанных досок, сухих палок, причудливо переплетенных огненными языками, гудит и грохочет невидимый океан. Слышно, как рушатся отдельные буруны. Песчаная стена утеса позади меня, окаймленная сверху травой и высыхающими корнями, с ее осыпями и щербинами стоит позолоченная пламенем; над головой шумит ветер; стайка болотных куликов пролетает между костром и прибоем. Мерцают звезды. Скорпион свешивается, согнувшись, с южной половины неба, зажав в клешне Сатурн, обрамленный ореолом. Научитесь уважать ночь, отбросьте в сторону пошлые опасения! С изгнанием ночи из сферы человеческого бытия нас покидает и поэтическое восприятие, близкое к религиозному ощущению, придающее глубину деяниям человечества. Днем пространство и человек составляют единое целое: для человека светит солнце, плывут над его головой величавые облака; ночью оно уже не принадлежит людям. Когда великая Земля, распрощавшись с днем, вращается в глубине Вселенной, в человеческой душе словно растворяется дверь в мир сокровенного. Найдется немного шутов, которые осмелятся кривляться перед лицом ночи. Ночью мы получаем возможность заглянуть в глубины самих себя, единым взором окинуть наш мир — остров в потоке звезд — пилигримов бренности, бредущих над горизонтами океана вечного пространства и времени. Как ни краток может быть такой миг, человеческая душа успевает очиститься от соприкосновения с этим мгновением, полным истинного чувства и поэзии, которое тут же накладывает свою печать на помыслы и деяния человека.
Довольно часто, когда приливы достигают большой высоты и завершается лунный месяц, полоса прибоя превращается из сосуда для взбалтывания воды в чашу, полную до краев кишащей, мятущейся жизнью. Дело в том, что косяки мелкой рыбешки, спасаясь от преследования крупных рыб, залетают в пределы бурунов; пожиратели преследуют их по пятам, прибой захватывает и тех и других, вышвыривая их на берег, истерзанных и ошалелых.
Под сенью плывущей луны волны, толкущиеся неподалеку от берега, насыщаются первобытной жестокостью и напряженной борьбой — идет беззвучная война жаждущих ртов и трепещущей пищи под аккомпанемент грохочущих валов.
Вот одна из таких ночей. Я провел день в обществе друзей, и часов в девять вечера они подвезли меня до станции Нозет. Луна, состарившаяся на двое суток, великолепно изукрасила болотные протоки и плоские островки посреди лагуны своим призрачным зеленоватым светом. С юга дул легкий ветерок. В ту ночь в могучем ритме прибоя высокие волны шествовали сомкнутыми рядами, закручиваясь в бурун только передним валом. Эта передовая волна тяжело разбивалась в густом облаке брызг, а тонкие пласты кипени забегали вперед волны и, достигнув берега, поглощались ненасытным песком. Когда я приблизился к кромке воды для того, чтобы начать путешествие на юг, то увидел, что полоса пляжа, примыкающая к линии бурунов, насколько хватает глаз, причудливо мерцала в лунном свете от конвульсивного танца мириад крохотных рыбок. Волны, попросту говоря, выплескивали их на песок, он кишел этой живностью. В эти минуты буруны были настоящим прибоем жизни. И это происходило на всем многомильном протяжении пляжа.
Что это, мелкая сельдь или макрель? Может быть, песчаные угри? Я подобрал одного танцовщика, выхватив из языка пены, и рассмотрел при свете луны. Он оказался хорошо знакомым песчаным угрем, или песчанкой (Amodytes americanus), обитающим в водах, простирающихся от мыса Гаттерас до Лабрадора. Он во многом отличается от настоящею угря, несмотря на некоторое сходство. Его туловище, такое же стройное и округлое, заканчивается не тупым обрубком, а широким рыбьим хвостом с ярко выраженной развилкой Рыбки, трепыхавшиеся в прибое, достигали трех дюймов в длину.
В ту ночь я возвращался домой, шлепая по воде босиком и наблюдая за конвульсивным, мерцательным танцем. Время от времени я ощущал пальцами ног извивающиеся тельца рыбешек. Вскоре произошло нечто неожиданное, заставившее меня задержаться в полосе прибоя, — футах в десяти от меня на берег выбросилась огромная морская собака. Она двигалась вместе с языком пены, не оказывая сопротивления потоку. Отступающая вода, впитываясь по дороге в песок, дважды перекатила рыбину, увлекая ее за собой; по телу акулы прокатилась судорога, но очередной язык пены, чуть меньше первого, снова отбросил ее к берегу. Рыба достигала трех футов в длину, это была молодая акула. Луна переместилась на запад вдоль бурунов, и тело акулы при усилившемся освещении налилось дымчатым пурпуром. В окружении мелкой рыбешки темный корпус акулы выглядел внушительно.
Только тогда я стал внимательно всматриваться в склоны громоздящихся волн. Там незримо присутствовала крупная рыба — пожиратели, загнавшие «угрей» на берег. Волны прибоя кишели акулами, океан словно ожил от стремительного движения холодных тел, корчившихся поистине в волчьих муках. Однако поверхность воды почти ничего не обнаруживала — изредка мелькал плавник, и лишь однажды явился причудливый призрак рыбины, запечатлевшись на миг в блестящем склоне опрокидывающегося буруна, словно неподвижная муха внутри куска янтаря.
Оказавшись далеко на песке, моя акула стала игрушкой прибоя и вскоре окончательно осталась на берегу. Пройдя с полмили, я заметил, что почти каждый второй бурун выбрасывал из воды побитую, недвижимую акулку, слабо поигрывающую хвостом. Многих я отправил обратно ударом ноги, рискуя пальцами, некоторых я брал за хвост и швырял в воду, потому что не хотел, чтобы они гнили на берегу.
На следующее утро между «Полубаком» и станцией, что составляло одну и три четверти мили, я насчитал более семидесяти дохлых акул, лежащих на верхнем пляже. Там же оказалось около двух дюжин скатов — это тоже разновидность акулы, — выброшенных на берег той же ночью. Скаты преследуют многих морских обитателей и поэтому сами нередко застревают на песке.
В ту ночь я долго не ложился спать, часто откладывая книгу, и снова выходил на пляж.
В начале двенадцатого ко мне заглянул Билл Элдридж; на его лице сияла ухмылка, одну руку он
