шел вперед, шел с мрачной решимостью, и светящийся воздух вокруг понемногу собирался в складки над головой, прозрачные вуалевые складки, которые опадали все ниже и ниже, словно кто-то набрасывал сети. За пологом складок исчезло солнце, и только тени стояли по бокам; их изгиб указывал, что сейчас будет поворот.
Он покорно свернул, и воздух над ним стал материей, парусиновым тентом шатровой палатки. Тени исчезли. Сквозь парусину пробивались лучи солнца, образуя на покатости радужный круг. Посреди палатки — она стояла в ущелье, он этого не видел, но ощущал — стоял складной походный столик, заваленный рулонами кальки и ватмана. За столом сидел человек в выгоревшей старомодной ковбойке с темным, круглым, морщинистым лицом, держал в руке пиалу, дымящуюся чаем, и пощипывал редкую бородку.
— Вот вы и пришли, Полынов, — сказал человек. И Полынов узнал в нем своего старого учителя биологии, но радости не испытал, скорее наоборот, потому что в немигающих глазах старика не было зрачков. Он послушно повиновался движению, которым тот показал ему на складной стул, сел напротив учителя и стал ждать.
— Вы долго избегали экзамена, — сказал старик.
— Я был очень занят…
— Знаю. Люди все больше и больше становятся занятыми, и у них совсем не остается времени думать. Тем более нужен экзамен. Ну ничего, Меркурий привел вас. Итак, первый вопрос: что есть небо?
— Небо? Это, это… масса воздуха, которая окружает…
— Думайте, Полынов, думайте. Самые сложные вещи — самые простые вещи. Меркурий тоже окружает воздух, но есть ли там небо?
Полынов вдруг почувствовал себя студентом, который забыл глянуть в шпаргалку.
— Другой бы билетик, — попросил он.
Учитель нахмурился и с состраданием взглянул на Полынова. Рулон миллиметровки зашуршал, из него выползла змея, черная, как уголь, изогнулась вопросительным знаком. Ее агатовые, вбирающие свет глаза смотрели мимо Полынова. Учитель погладил змею. И только тут Полынов заметил на змеиной коже рисунок — непонятные математические символы образовывали формулы, странно знакомые, однако он не мог вспомнить, что они обозначают.
— Вот другой билет.
Старик протянул листок бумаги. Полынов взял его. Листок был пуст.
— Здесь ничего не написано…
В ответ он услышал клекочущий старческий смех.
— Ха-ха-ха… Это будущее, Полынов, будущее! Его надо уметь прочесть, надо уметь… Ладно, я вам помогу.
Он ткнул пальцем в листок. «Чем отличается земля от неземли?» — с ужасом увидел Полынов.
— Земля от неземли… Отличается тем, что… Но это же вопрос не по специальности! Из высшей математики бы что-нибудь.
— Специалистов нет, — строго поправил экзаменатор. — Есть люди, и есть машины, понятно? — Змея согласно покачала головой. — К какому классу разума вы принадлежите?
— Не знаю…
— Плохо, очень плохо. А все гипноз математики. Хорошо, пусть будет вопрос по специальности: где возник человек?
— Согласно последним теориям, — радостно воскликнул Полынов, — центров возникновения человека несколько! В Африке…
Змея тихо зашипела. Строй математических символов на ее коже изменился.
— Ах, Полынов, Полынов, лучший мой ученик! — горестно всплеснул руками экзаменатор, покачивая головой, как маятник. — Вы совсем не думаете, совсем. И вы забыли дома шпаргалку! («Откуда он знает?» — спросил себя Полынов.) Человек возник на Земле, понимаете? На Земле! Теперь еще вопрос: зачем утро? Что такое ностальгия? О чем свидетельствует мираж? Почему обезьяны не видят инфракрасных лучей?
Он сыпал и сыпал вопросами, рот его ширился зияющим провалом, вот уже провал занял пол-лица…
— Знаю, знаю! — закричал Полынов только затем, чтобы остановить ужасное превращение. С этим криком он и проснулся.
Теперь Бааде ни на минуту не упускал из виду шкалы приборов, следящих за внешними условиями. Это не мешало ему умело лавировать между тенями, которые множились и ширились по мере приближения к сумеречной зоне планеты. Полынов думал, что поступать так инженера заставляет предательская неразличимость предметов в тенях. Но вскоре он убедился, что не только это.
Местность все более походила на горное плато. Почву испещряли борозды, словно кто-то поработал исполинскими граблями. Это явно была работа пыли. Камни, уже не гладкие, не лакированные «пустынным загаром», а растрескавшиеся, угловатые, потряхивали вездеход, и путешественники покорно подпрыгивали в своей металлической скорлупке. Даже скафандр переставал быть удобной одеждой, ибо при сильных толчках в нем обнаруживались какие-то острые углы, о существовании которых они раньше не подозревали. Молочные жилы кварца, похожие на брызги белил, еще более увеличивали сходство окружающего с каким- то вполне земным нагорьем. Если бы не близкий, круто падающий горизонт, если бы не фосфоресцирующая мгла вокруг, деформирующая скалы, если бы не мохнатое солнце — за спиной, иллюзия была бы полной.
Вездеход приблизился к границе темного пространства, в которое причудливо вдавались языки света. Последние лучи солнца били из-за горизонта, как прожекторы. Они упирались на ночь, самую странную ночь, которую когда-либо видели Полынов и Бааде: она высилась стеной черного стекла, за которой, однако, не было тьмы. Там что-то тлело, что-то пульсировало клубами зеленоватого дыма.
— Сейчас я покажу тебе фокус, — подмигнул Бааде, притормаживая машину.
Он откинул дверцу ящичка, покопался, вынул провод с лампочкой, приладил концы провода к клеммам. Полынов заметил, что в миниатюрной лампочке пряталась толстая, рассчитанная на большое напряжение спираль.
— Гляди, — предупредил Бааде.
Мотор взревел, машина дернулась, и в тот миг, когда она проскакивала рубеж света и тени, лампочка ярко вспыхнула в наступившей вдруг темноте. И тотчас погасла.
— Это что еще такое? — Полынов старался не выдать удивления.
— О, инженерное предвидение, не более! — смехом добродушного медведя пророкотал Бааде. — Свет есть, темнота есть — где? На границе огромного перепада температур. Термопара, не так ли? И вблизи электромагнитный генератор — Солнце.
— Верно? Четыре действия арифметики в уме, и я подбираю лампочку, подключаю ее к корпусу и машиной замыкаю контакт, чтобы позабавить тебя видом короткого замыкания. Меркурианского замыкания!
Полынов с уважением оглядел стенки тесной кабины. Вроде бы мягкая обшивка, только и всего, но сколько же в нее вложено труда и ухищрений, чтобы она выдерживала и жару, и холод, и радиацию, и электризацию, оставаясь при этом удобной, незаметной.
— Так-то, — с удовлетворением отметил Бааде, перехватывая взгляд. Мы-то все предусмотрели заранее. Непробиваемая броня! — он стукнул кулаком по обшивке.
— Дважды два — четыре, и никаких гвоздей…
— Что?
— Так, к слову. Следи лучше за дорогой, а то еще врежешься во что-нибудь… нерасчетное.
Вездеход плыл в темноте, фарами высверливая в ней тоннель. И все же темноты как таковой не было. Скорей она походила на мрак, пронизанный излучением мощных ультрафиолетовых ламп, свет которых не столько виден глазу, сколько чувствуется им.
Польшов глянул через плечо Бааде на экран теледокатора. Облизал внезапно пересохшие губы. Мир на экране, в котором не было ни глухой темноты, ни ослепительного света фар, тоже выглядел чуть-чуть зыбким и нереальным!
